…В то предвоенное лето уродилась хорошая рожь, и косцы, чтобы не тратить попусту время, ночевали прямо в поле. Намахавшись за день крюками, они спали под открытым небом, на ворохе свежей соломы. Мишка помнит, как отец ложился навзничь и, прежде чем уснуть, беседовал с ним. Там Мишка и узнал от отца всю его, а следовательно, и свою родословную.

— В нашем роду, Мишатка, все были земледельцы: и дед твой, мой отец, и мой дед, а твой, выходит, прадед сеяли хлеб, — говорил отец. — Тогда колхозов не было, наделы земельные имели, правда, не бог весть какие. Но землю все Богдановы любили, от нее не отрывались. И она за эту любовь кормила весь род…

А Мишка, слушая и прижимаясь к сильному плечу отца, думал, что и сам он тоже будет землепашцем, как все в его роду. Он научится и косить рожь, и молотить цепом. И вот он, Мишка, уже косит хлеба наравне со всеми, а отец незримо наблюдает за его работой. И наверняка доволен сыном — не срамит он богдановский род.

За день бригада смахнула большой клин ржи. Если так и дальше пойдет, то за неделю все Веденеево поле будет убрано. А там надо еще снопы вязать, в крестцы ставить, а потом свозить на ток и молотить. Работы непочатый край.

Такие беспокойные мысли одолевали Лукерью Стребкову. Сумеют ли они успеть и сжать и обмолотить хлеба до сентябрьских дождей? Цепами-то молотить не больно споро, промолотишь до «белых мух». «Завтра надо будет съездить в район, может, какую-нито молотилку выделят»…

Поездка Лукерьи в райцентр была удачной: через два дня в бригаду приехал потрепанный и часто чихающий ХТЗ и привез на прицепной тележке сложную молотилку. Тракторист немедля стал с помощью кузнеца Григория устанавливать ее на току. И вскоре молотилка была готова. Приводить ее в движение должны были пять лошадей, припряженных к длинным деревянным дышлам-водилам.

С косовицы были сняты несколько женщин и ребята. И вот настал день пуска молотилки. Свезенные с поля снопы высились скирдой рядом с молотилкой. Мишка взобрался на кожух шестереночной передачи в середине круга и, встав во весь рост, взмахнул кнутом:

— А ну пошли, гнедые и каурые! Но!

И лошади, натянув постромки, пошли по кругу, вращая вал. Ремень привел в движение барабан молотилки. Григорий развязал свясло, бросил первый сноп на приемную доску, и барабан, получив работу, натужно и громко загудел, отфыркиваясь соломой напополам с половой. Из желоба на землю потекла струйка зерна.

— Но, пошевеливайся! — погонял лошадей Мишка.

Молотилка ускорила темп, глотая сноп за снопом, ржаной ручеек превратился в сильную струю. Григорий едва успевал подавать снопы в жадно глотавший зев молотилки. Быстро росла груда соломы, медленно вырастал ворох зерна.

Мишка крутился в кругу, как бес, крутя над головой кнутом. Он то свистел и покрикивал на уже притомившихся лошадей, то начинал ласково их уговаривать:

— Но! Но! Залетные! Веселей ходи! Давай, давай, милые, живей!

Струнами натянуты ременные постромки, летит пыль из-под копыт, запаленно дышат животами лошади, яростно гудит и гудит ненасытная железная машина.

Мишка сбросил рубаху и швырнул на солому. Тело его налилось силой, душа переполнялась неизъяснимым азартом. Ему было любо видеть: и это веселое круговращение, и вихрем летящую из барабана солому, и на глазах растущий ворох золотистого зерна.

До обеда обмолотили полскирды. Выпрягли лошадей, и Мишка с Венькой и Григорием погнали их на Воргол, к Миронову мосту.

— Искупнемся, потом пообедаем. Хоть пот малость смоем, — сказал Григорий.

Лошадей загонять в Воргол не было надобности: завидев широкий плес реки, они сами устремились к воде. Зайдя в нее по репицу хвоста, они остановились, блаженно пофыркивая и мотая головами.

Григорий и ребята разделись не спеша и тоже ухнули с коряги в прохладную воду. Мишка и Венька сразу же выскочили из глубины, а кузнец вынырнул аж на середине реки и поплыл по-матросски, сильно загребая воду сразу обеими руками.

— Плывем на тот берег! — крикнул он ребятам.

Те часто завзмахивали руками и бросились догонять Григория.

А потом они лежали на траве, наслаждаясь тишиной и любуясь рекой и купающимися в ней конями.

— А здорово ты плаваешь! И ныряешь глубоко! — восхищенно промолвил Мишка.

— Море всему научит, — отозвался кузнец. — Случилось однажды со мной такое, что и вспомнить-то страшно. Служил я тогда на действительной, еще до войны. Возвращался как-то на свой корабль ночью — ходил на базу с донесением. Корабль стоял у причальной стенки, а ночь была темная, я и оступись и полети в воду. А дело было поздней осенью. Вода холодная. Плыву вдоль стенки и чувствую — сводит ноги. Догадался снять с форменки значок, стал колоть ноги булавкой. Бушлат снял, но все равно ботинки мешают, а их просто так не снимешь. Плыву, а стенке конца краю нет. Пытаюсь дотянуться до верха руками — не тут-то было, стенка высокая. Ну, думаю, каюк пришел! А кричать толку мало, не докличешься в такую пору: кругом темень и ни души… Не знаю, что со мной было бы, не случись по счастью один рыбак рядом — он на своей шаланде с фонарем домой с моря возвращался. Увидел меня и выволок, как кутенка, из воды…

Григорий умолк. Венька невольно вспомнил о своем недавнем поединке с Чемберленом, когда смерть вот так же заглянула ему в глаза, — не подоспей тогда на помощь Витек Дышка, тоже бы, считай, каюк…

Переплыв Воргол, Мишка, Венька и кузнец оделись, выгнали лошадей из воды и — снова на ток. К вечеру вся скирда снопов была обмолочена. А на току между тем выросла новая скирда ржи, колхозницы подвозили снопы на четырех подводах.

…На третий день молотьбы ночная сторожиха бабка Устя пожаловалась бригадирке, когда та пришла утром на ток:

— Сыскивай-ка, Лушенька, другого караульщика, а меня уволь. Я еще пожить хочу…

— Ты чего это, бабка Устя? Аль что тебе тут угрожает — сиди себе да постукивай в колотушку.

— Угрожает не угрожает, а скажу я тебе, кто-то на ток шастает. Нонече вот явственно слыхала, кто-то как шмыгнет от вороха на Конов огород! Вот те Христос! Я так вся и перепужалась. Стучу колотушкой, а у самой зубы что тебе колотушка выстукивают…

— Приходили, говоришь, на ток? — насторожилась Лукерья.

— Приходили, золотко мое, приходили. А кто — во тьме-то рази ж углядишь!..

Бабка Устя покопала палкой солому под ногами и опять за свое:

— Уволь меня все-таки, Лушенька, за ради бога от этого дела!

— Ну, а кто ж караулить-то будет, бабка Устя? Ведь все при деле.

— Ну дай мне тогда какое-нито ружьишко! Все не так боязно будет. А то что я сделаю с одной-то колотушкой…

— Нету у меня ружья, где я его возьму. А насчет вора что-нибудь подумаем. Только замену не проси и не жди, некем тебя заменять — каждый человек на счету.

— Ну да ить чего поделаешь, придется, видно, караулить. Я ить понимаю, Лушенька, все понимаю…

— Слыхали, кто-то на ток по ночам похаживает, зерно ворует, — сказал друзьям Мишка.

— Ну и што иж того! — нисколько не удивился Дышка.

— Как что! — возмутился Венька. — А разве же это нас с тобой не касается! Мы землю пашем, сеем, молотим вот, паримся, а какой-то паразит его растаскивать будет! А мы, по-твоему, должны глаза закрыть — пусть себе волокут. Нетушки! За это зерно, брат, дед Веденей жизнь отдал, понял!

— Да я ш вами шеликом шоглашен, — отозвался Витек. — Но што мы шделаем?

— После работы что-нибудь вместе придумаем, — заключил Мишка.

Когда на село опустились сумерки, Мишка открутил в огороде от плетей огромную тыкву, выковырнул из нее середину и сделал ножичком сквозные прорези глаз, носа и рта. А Веньку попросил принести простыню и поискать дома огарок свечи. Прихватив с загнетки спички, Мишка забежал за друзьями, и они отправились на ток.

Бабка Устя, завидев ребячьи фигуры в сгустившихся сумерках, громко заколотила колотушкой.

— Бабка Устя! — донесся до нее голос. — Не бойся, это мы.

— Чего вам, окаянные, тут надобно! — заворчала та. — Пошто не спите, честной народ пужаете?! Вот как тресну колотушкой, будете знать!..