Когда я получил отчет Атабекова по договорной тематике за 1975 год, то дал его посмотреть некоторым сотрудникам института — в том числе главному инженеру В. Н. Комарову, перешедшему к нам из МГУ. Неожиданно для меня Комаров пришел и сообщил, что половина договора, касавшаяся разработки нового прибора, — обман, ибо прибор этот был разработан три года назад, Комаров входил в коллектив разработчиков, и они даже выставляли его на ВДНХ и были удостоены за него медалями выставки.
Несмотря на то, что наши отношения с Осей были подпорчены предыдущими выяснениями истории с договором, мы еще хранили остатки дружеских отношений. Услышав такую новость, я попросил Атабекова как можно скорее ко мне заехать. Я думаю, ни для кого не секрет, что всякое новое начинание всегда встречает противодействие у многих людей, и понимал, что успехи с созданием института вовсе не располагают по отношению к нам все сердца кругом. Я осознавал, что к любой мелочи могли прицепиться недоброжелатели, почему и старался ни в одном вопросе не нарушать букву закона.
Наш разговор с Осей по поводу договора кончился плохо. На мой вопрос о части договора, связанного с созданием прибора, он в крайне раздраженном духе ответил, что эта часть вставлена по настоянию руководства биофака, чтобы платить деньги нужным людям, что и чисто вирусологическая часть делается руками дипломников — это их обычная академическая работа, они даже не знают, что позже их результаты будут вставлены в отчеты по договору. Куда идут деньги — это не мое дело. Мое дело подписывать бумаги, иначе меня ждут крупные неприятности. Он вышел от меня, хлопнув дверью, а на следующий день Турбин издал приказ, что часть моей ответственности как зам. директора по науке, которая связана с контролем за хоздоговорами, передается в ведение зам. директора Мелик-Саркисова.
Примерно в то же время я дал Атабекову еще один повод для неудовольствия. Атабеков как-то приехал ко мне с рассказом о его новых экспериментальных результатах. В ходе рассказа я уловил важную деталь: опытам не хватало существенных контролей, о чем я, возможно, не в мягкой форме, а прямо сказал Атабекову. Услышать вместо привычной похвалы и цветистого восхищения всем, что он делает, указание на грубую ошибку, оказалось для заведующего кафедрой МГУ трудно переносимым, и он уехал от меня в плохом расположении духа. А тут еще я мог напортить ему и фактом обнаружения махинаций с хоздоговором…
Но здесь, чтобы дальнейший мой рассказ был понятнее, требуется, видимо, некоторое отступление в прошлое наших с ним отношений
4. Годы учебы
Мы познакомились с Атабековым еще в студенческие годы. В 1954 году я окончил среднюю школу в Горьком, уехал поступать в институт в Москву и был зачислен в Тимирязевскую сельскохозяйственную Академию. Это было первоклассное учебное заведение — со старыми, еще дореволюционными традициями передового вуза, с удивительным составом профессоров, которые жили, да не будет это сказано ради красного словца, интересами студентов. С первого же курса я вступил в Научное студенческое общество Тимирязевки и начал ходить по вечерам к доценту Владимиру Николаевичу Исаину, с которым мы подружились. Еще в школе я посещал аналогичный кружок доцента Петра Андреевича Суворова в Горьковском университете, научился там нехитрым приемам микроскопирования, приготовления анатомических препаратов, и теперь это очень пригодилось. Исаин поставил передо мной задачу вполне посильную, требовавшую аккуратности, усидчивости и лишь немного зависевшую от удачи. Я начал исследовать анатомическую структуру семенной кожуры различных представителей семейства тыквенных. Из чтения английских и немецких работ по анатомии мы почерпнули сведения, что можно размягчать кожуру семян специальным веществом. С помощью знакомых я достал около 60 мл вещества на одном из химических комбинатов города Дзержинска, и дела наши пошли хорошо. За год мне удалось получить качественные микрофотографии препаратов разных структур семенной кожуры чуть ли не трех десятков видов, входивших в многоликое семейство тыквенных растений, и на основании анализа анатомического разнообразия признаков прийти к заключению о путях эволюции семейства тыквенных. На годичной конференции Научного общества Тимирязевки моя работа была удостоена 2-й премии.
На кафедре ботаники работала тогда доцент Анаида Иосифовна Атабекова — жена декана агрономического факультета Н. А. Майсуряна. Она иногда вела у нас семинарские занятия, а поскольку с решимостью маньяка я приходил каждый день часов в семь-восемь вечера на кафедру и работал вместе с Владимиром Николаевичем или один до 2—3-х ночи, немудрено, что Атабекова меня заприметила, как-то особенно тепло со мной здоровалась, стала потихоньку меня привечать, расспрашивать то о моем отце — старом большевике, репрессированном в 37-м году и скончавшемся в 1950-м, то о маме, оставшейся в Горьком.
Анаида Иосифовна однажды мне помогла: она взялась посмотреть мою первую статью, которую я приготовил для печати в начале 2-го курса. Написал я страниц пятнадцать, включил с десяток картинок, сослался на много прочитанных мною статей и… стыдно вспомнить, страшно от всей этой писанины возгордился. Анаида Иосифовна взяла мой опус, прочла первую фразу и проговорила: «Неплохо». Вторая фраза потребовала небольшого исправления. Следующая уже была никуда не годной. Я простоял около Атабековой весь день, пока она мягко, без единого уничижительного слова или даже оттенка неудовольствия переписывала мои фразы одну за другой. Текст превратился из красиво отпечатанного (я про себя и тем гордился, что, не умея печатать, перекатал текст на машинке с относительно небольшим числом опечаток) в испещренный поправками и вычеркиваниями грязновик. Этот день врезался мне в память на всю жизнь. Именно Анаида Иосифовна преподала мне урок строгого и одновременно уважительного отношения к слову, к фразе.
Она же познакомила меня со своим племянником, учившимся годом старше на кафедре защиты растений. Ося Атабеков жил не в общежитии, а в Москве, он хорошо учился и, уже тогда задумываясь над своей будущей карьерой, отличался целенаправленным стремлением завершить скорее обучение в академии, затем быстро защитить кандидатскую диссертацию и заняться наукой. Большинству из нас такие далеко идущие планы даже и в голову не приходили.
На третьем курсе я перешел с кафедры ботаники на кафедру физиологии растений (подозреваю, очень обидев этим милого Владимира Николаевича Исаина[2]). Но меня тянуло уже от ботаники к вопросам более сложным, я стал интересоваться биохимией и физиологий. Лекции по физиологии растений нам блистательно читал Иван Исидорович Гунар. Это был 1956-й год, когда первые проблески уважения к разгромленной в России генетике начали прорываться и на лекциях студентам. Запретный плод сладок — и я стал интересоваться генетикой всё больше и больше. Так и получилось, что в конце года я пристрастился к чтению генетической литературы, которую добывал всеми способами. Наконец, мне повезло познакомиться с выдающимися генетиками Владимиром Владимировичем Сахаровым и Николаем Петровичем Дубининым. [Вечерами я стал ездить через всю Москву в только что открывшуюся лабораторию радиационной генетики, располагавшуюся на безымянной пока улице, шедшей параллельно Ленинскому проспекту (теперь это Профсоюзная улица), и начал эксперименты под руководством Сахарова]. Летом 1957 года после чтения одной из зажигательных речей Тимирязева, произнесенных в самом начале века, когда он говорил, что без физики и химии не понять тайн физиологии, я с восторгом пересказал эти слова Дубинину, и он вдруг предложил мне захватывающий проект. Он знал, что в МГУ открывается новая специализация — биофизика и что туда набирают студентов.
— А хотите, Лера, — предложил мне Дубинин, — я поговорю с академиком Таммом, который помогает формировать новую кафедру, чтобы вас перевели на физфак на первый курс?
2
Двумя годами позже Владимир Николаевич спас меня от «сдачи в солдаты». Когда я решил перейти с 4-го курса Тимирязевки на 1-й курс физического факультета МГУ, несколько особо рьяных членов партии в нашей группе (Косовец и другие) объединились с руководством военной кафедры (ею заведовал тогда подполковник Левченко) и деканом Резниченко, и вся эта группа решила провести открытое комсомольское собрание, на котором бы меня изгнали из комсомола и исключили из числа студентов, что означало автоматический призыв в армию. Собрание было широко разрекламировано (объявления о нем с одним пунктом повестки дня — «Аморальное поведение студента В. Сойфера» — были развешаны на всех этажах общежитий и даже на Лиственничной аллее). Главными признаками моей аморальности было выставлено три: /1/ на меня потрачены государственные деньги как на будущего агронома, а я хочу всех обмануть и улизнуть из агрономов в исследователи; /2/ хоть я и учусь хорошо, но не собираюсь помогать своей стране практическими делами, а строю из себя теоретика, в то время как надо руками послужить стране, а потом она уж сама решит, на что годен такой, как я; и /3/ я не уважаю некоторых из преподавателей, например, открыто критиковал профессора Хржановского и доцента Резниченко, хотя последний — декан и я обязан уважать начальство, а не пытаться дискредитировать его. Эти обвинения были зачитаны самим Резниченко, за ним выступил Косовец, предложивший поставить на обсуждение и голосование один вопрос: «Об исключении студента 4-го курса Тимирязевской Академии В. Сойфера из комсомола и отчислении его из Тимирязевской Академии за аморальное поведение». Но, к несчастью для организаторов судилища, всё пошло вкривь и вкось: лишь один Паша Тулапин поддержал Косовца, остальные студенты начали меня защищать. Тогда слово взял зав. военной кафедрой Левченко. Во время его выступления дверь зала резко растворилась и, опираясь на палку, высокий, массивный, вошел в зал Владимир Николаевич Исаин. Он был в своем единственном парадном пиджаке с золотым знаком лауреата Сталинской премии и орденами. Прихрамывая, он медленно, но неукротимо и мощно двинулся по направлению к сцене, поднялся по ступенькам, затем подошел к трибуне и, не глянув даже на Левченко, застывшего в недоумении, стал очень тепло говорить обо мне. Потом он повернулся к Левченко и Резниченко, поднял свою палку вверх, как бы намереваясь огреть их ею, и сказал, возвысив голос: «А вы двое, если вздумаете сделать что-нибудь плохое с моим учеником, запомните: я до ЦК партии дойду, но управу на вас найду. Вот тогда уж вам не сдобровать». С этими словами он так же мощно и медленно развернулся, спустился со сцены и покинул зал. Резниченко тут же спросил, кто еще хочет выступить? Никто не отозвался. «Собрание закрыто», — объявил он, и «персональное дело» завершилось ничем. Через месяц я уже был зачислен на 1-й курс физического факультета МГУ.