- Ты, паря, не бойся. Раз пошли искать Зинулю, значит, найдут. Этот факт неоспоримый. Но тайга, это тебе, паря, тайга. И как ты тут не крути, это тоже факт…

Плотник по призванию, Федосей Матвеевич безропотно брался за любую работу: ухаживал за лошадьми, складывал печи, чинил ведра и даже мараковал по сапожной части. Положит заплатку на ботинок - зубами не оторвешь…

Сейчас Федосей Матвеевич ладил длинные, с острыми крючьями на концах багры.

Через день-два с далекого таежного леспромхоза обещали сплавить по реке брус для первой в этих местах железнодорожной станции.

Да, самой настоящей станции. С перроном, с круглыми электрическими часами у входа, с красными и зелеными фонариками на путевых стрелках.

Федосей Матвеевич работал молча и сосредоточенно.

Ударит молотком по железу, перевернет багор, посмотрит - ладно ли, и снова стучит по шляпкам гвоздей. Стук да стук, стук да стук… неторопливо, по-хозяйски, в лад своим, забежавшим куда-то вперед мыслям.

Вот сейчас он сделает багры, а потом будет вылавливать из реки брусья - на венец, на двери, на высокую крышу с белыми печными трубами.

Увезут на новое место красные вагоны, а станция навсегда останется здесь, будет смотреть с холма высокими, чистыми окнами.

И, может быть, кто-нибудь из пассажиров выйдет на остановке, удивленно поглядит вокруг и спросит:

«Братцы, а кто строил такую красивую станцию?»

И тогда этому пассажиру скажут

«Федосей Матвеевич строил. Он тут старался».

Но, скорее всего, спрашивать никто не станет. У пассажиров много иных дел: кто за кефиром бежит, кто за кипятком, а кто норовит выпить кружку пива.

Но пускай даже и не спросят. Не в этом дело. Все равно приятно и дорого оставить на земле хорошую память.

Пришла Варя. С утра она сидела в «конторе» и ждала звонков. Но никто, конечно, не звонил - ни Лука, ни Георгий Лукич. Откуда они позвонят - из тайги, из медвежьей берлоги?

Варя села рядом с Федосеем Матвеевичем, заглянула ему в лицо.

- Пойдемте, Федосей Матвеевич, к реке, а? Пойдемте!

Федосей Матвеевич тюкнул еще несколько раз молотком, отложил в сторону готовый багор.

- Пошли поглядим, - согласился он.

Нахлобучил на лоб потертую кожаную фуражку, поднялся.

- Ну что ж, пошли, - повторил он еще раз. - Пошли поглядим.

На реке тихо и скучно. Только иногда ударит возле берега таймень да просвистит крылом быстрый чирок. Солнце заливало все вокруг белым слепящим светом. На крутогоре вдоль обнаженных песчаников синели цветущие чабрецы, покачивали малиновыми папахами высокие, не сохнущие под зноем татарники.

В этот день они не дождались своих. Но все равно с реки они ушли еще очень и очень не скоро.

Да, так нередко случается - ждешь чего-нибудь одного, думаешь, что это сейчас у тебя самое важное и самое главное, а жизнь вдруг повернет тебя куда-то совсем в иную сторону.

Именно так случилось и тут…

Федосей Матвеевич долго и пристально смотрел на реку из-под ладони.

- А ну, паря, погляди, - неожиданно сказал он. - Чегой-то там, однако, плывет.

Глеб и Варя, как по команде, приложили ладони к виску.

Далеко видна с этого берега серая, тускло мерцающая в излучинах река. Она то бежит прямо, прорезая надвое, будто каравай хлеба, лесистые холмы, то загибает крутые колена, то вяжет меж зеленых островов тонкие петли и узлы.

Глеб присмотрелся и увидел плывущие по реке тонкие и быстрые, как пунктир, черточки. Покачиваясь на волнах, они бежали друг за другом длинной, нескончаемой чередой.

- Лес! - в один голос крикнули Глеб и Варя. - Лес плывет!

Но Федосей Матвеевич уже и сам понял, в чем дело.

Навстречу им, выпущенные из далекого леспромхоза, будто рыбы из сетей, плыли брусья для новой железнодорожной станции - ровные, хорошо отесанные, с готовыми зарубками на концах.

Что у них там стряслось, в леспромхозе: перепутали дни, забыли позвонить? Нечего сказать, хорошенькая история!

Странно, что Федосей Матвеевич был такой спокойный. Ни одна жилка не дрогнула на его сухом и смуглом, как дозревшая кедровая шишка, лице. И только глаза его на минуту помрачнели и брови сбежались в одну общую темную полоску.

- Бегите за баграми, - отрывисто и резко бросил он. - Живо!

Возле конюшни лежало наготове штук пятнадцать длинных, очищенных от коры осиновых багров. Они вытащили из вороха три штуки и снова помчались на берег.

Лавина приближалась. Теперь уже не крохотные черточки, а длинные тяжелые стволы неслись вниз по реке.

Глеб еще никогда не видел, как сплавляют лес молем, то есть без плотов.

Он думал, что первыми достигнут цели легкие, увертливые бревна. Но нет, впереди лесной эскадры мчались толстые, грузные колоды. Тонкие бревна кружили на водоворотах, метались из стороны в сторону, становились на попа. Тяжелые - даже на самой крутой быстрине держались строго и степенно. Они без труда догоняли легкомысленную мелочь, порой сердито и укоризненно толкали ее в бок и продолжали свой путь.

От берега почти к середине реки тянулась гряда острых подводных камней. Стаями проносились вдоль этой узкой, светлой полосы юркие ельцы; в ямках меж камней сидели, будто мыши, ленивые, неуклюжие широколобки. С той стороны бежала наперерез течению и обрывалась над черной глубокой пропастью такая же высокая и крутая гряда.

Федосей Матвеевич взял в руки багор и, буруня воду ногами, неторопливо пошел по камням к этим черным узким воротам.

Варя тоже было кинулась к реке, но Федосей Матвеевич тут же осадил ее.

- Куда, Варька? Назад!

Варя нехотя вышла из воды. Выжала край намокшего платья, посмотрела на Глеба и сердито, даже с каким-то раздражением сказала:

- Чего стоишь? Ты помогай Федосею Матвеевичу. Ты мужчина!

Глеб никогда не был трусом. Но сейчас по его спине волной побежал колючий, неприятный холодок. Это не шутка - идти по такой полоске. Чуть в сторону с камней - и крышка. Был Бабкин Г.Е., да сплыл…

Но Глеб не ударил перед Варей лицом в грязь:

- Не кричи! Без тебя знаю, что делать!

И он пошел за Федосеем Матвеевичем. Как это случилось, он и сам не понимал. Шел по узкой каменистой гряде и совсем не думал о том, что каждую минуту может грохнуться в воду и пойти на дно, как утюг.

Федосей Матвеевич уже зацепил багром брус и очень ловко, казалось без всяких усилий, поволок его вдоль каменной гряды.

- Тащи к берегу! - крикнул он. - Не зевай!

Глеб вонзил багор в колоду, напряг мускулы.

Бревно медленно и неохотно пошло вперед. Оно будто бы чувствовало, что попало в слабые и неумелые руки: вертелось в воде, норовило улизнуть с крючка или напороться со всего разгона на камень.

Глеб не справился и с первым бревном, а Федосей Матвеевич уже подвел ему второе, еще больше прежнего.

- Паря, не зевай! Не зевай, паря!

Глеб работал без передышки час, а может быть, и два. Пот застилал глаза, все мельче и неровнее становился шаг. Ноги как-то сами по себе спотыкались на камнях, в сапогах чавкала и пищала вода.

А бревна все шли и шли… одно за другим… одно за другим…

Не раз уже ему хотелось бросить в воду тяжелый неуклюжий багор и уйти прочь.

Все равно не выдержит, все равно свалится в реку от этой страшной, разламывающей все тело усталости.

Глеб воткнул багор между камнями, прислонил щеку к мокрому, холодному дереву. Перед глазами поплыли красные, синие, зеленые круги. Он сомкнул веки, но круги не исчезали и в темноте. Прыгали, плясали, мерцали, будто светляки, тусклым нехорошим светом.

Тяжело плюхая сапогами, подошел с бревном на поводу Федосей Матвеевич.

Остановился, вытер лицо рукавом.

- Ты, паря, отдохни, - сказал он. - Ты не того… я сам управлюсь…

В словах Федосея Матвеевича не было ни укора, ни насмешки, но они будто крючком зацепили Глеба за сердце.

- Я сейчас, я только сапоги сниму. Я не устал.

Глеб поспешно стащил разбухшие сапоги. Размахнулся и один за другим швырнул Варе на берег.