Один раз Настя даже позволила ему навестить больную. В новой роскошной дубленке и очках в золотой оправе, Константин Сергеевич способен был произвести неотразимое впечатление на любую женщину, кроме Насти. Из короткого и весьма поверхностного разговора, она узнала, что дела у бывшего мужа идут исключительно блестяще. Что в скором времени он, возможно, станет директором крупной и перспективной фирмы. И вообще, в жизни его наметились новые, неожиданно приятные перемены. О характере этих перемен Настя, с присущей ей интуицией, легко догадалась и мысленно пожелала бывшему мужу счастья в новом браке. Она была незлопамятна. Тем более, что Константин Сергеевич был деликатен, старался никак не задеть ее чувства.

Однажды утром Настю разбудил непривычно ранний телефонный звонок. Спросонья сняв трубку, она не сразу поняла смысл того, что ей было сказано.

— Алло! — с раздражением повторил сквозь отдаленный треск крайне озабоченный и деловитый женский голос и попросил подтвердить, верно ли набран Настин телефонный номер.

— Да… — глухо ответила Настя и с захолонувшим сердцем села на постели.

— Дубровина Наталья Васильевна кем вам приходится? — спросила трубка и тотчас женский голос на том конце провода нервно бросил в сторону: — Говорю же, в шестой палате!

— Мама… — чуть слышно произнесла Настя, чувствуя, что язык у нее немеет и по всему телу разливается могильный холод.

Трубка вздохнула.

— Скончалась ваша мама… В пять часов утра… Примите соболезнования…

Голос в трубке продолжал озабоченно говорить что-то, но Настя ничего больше не слышала. В глазах у нее потемнело. Сердце в груди остановилось. И она замертво рухнула на подушку…

21

Настя сидела у окна, перед старинным настольным зеркалом, закрытым маминой черной шалью.

Уже третий день все зеркала в доме были наглухо закрыты черным.

За окном победно светило солнце. Весело тарабанила по карнизу искристая весенняя капель. На ветвях оживившихся деревьев, словно ошалелые, звонко чивиликали стайки воробьев.

В квартире стоял несусветный хаос. Мебель была беспорядочно передвинута. Старый выцветший палас свернут и поставлен в угол. На потускневшем стертом паркете темнели многочисленные засохшие следы грязных подошв. На письменном столе перед Настей, в полной до краев чугунной пепельнице корчились десятки окурков. Пеплом был запорошен стоявший посреди комнаты большой обеденный стол, с беспорядочным нагромождением наспех перемытой посуды. Под ним тускло поблескивали батареи пустых бутылок.

Неподвижная Настя слушала и не слышала веселый трезвон весенней капели. В своей лоснящейся черной водолазке и плиссированной черной юбке она была необычайно красива, несмотря на мертвенную бледность осунувшегося лица и сухой блеск бессонных синих глаз, в которых не осталось больше ни слезинки. В руке у нее, вытянув кверху голубоватую, нервно вибрирующую струнку дыма, позабыто тлела очередная сигарета. Едва ли Настя сумела бы точно сказать, сколько она выкурила их за последние дни, а сколько, вот так же незаметно догорело в руке. Затушив сигарету, она машинально доставала из пачки следующую и бездумно прикуривала ее. Горло у Насти пересохло. В груди царила холодная безжизненная пустота.

Перед ее внутренним взором проходили разрозненные, наплывающие друг на друга смутные картины событий этих последних дней, которые Настя провела, будто под гипнозом, в каком-то полубесчувственном состоянии. Все происходило само собой. Она лишь участвовала в этом, как статистка.

Перед нею снова предстала железная дверь больничного морга с лаконичной деревянной табличкой: «ВЫДАЧА ТРУПОВ с… до…»

Настя даже явственно ощутила леденящий душу больничный запах смерти, ее неотступное пронзительное дыхание. Снова увидела запрокинутое лицо матери. После смерти выражение страдания изгладилось с этого лица, а взамен проступили на нем умиротворение и тишина. Казалось, от него исходил теперь таинственный свет вечности.

Мелькая, словно на экране телевизора, проходили перед Настей разнообразные живые лица. Врачей. Больничных сестер. Маминых подруг. Ее собственных друзей, коллег и знакомых. Все они что-то смущенно говорили ей. Пожимали ее безжизненную руку. Она не различала слов. Лишь какое-то отдаленное бормотание.

Потом, затмив собою все остальные, всплыло перед нею одутловатое, похожее на распаренное коровье вымя неприступно-надменное женское лицо в кабинете какой-то неизбежной конторы, ведающей постоянной пропиской мертвецов на московских кладбищах. Сама Настя попросту не разыскала бы этой проклятой конторы. Спасибо старой школьной подруге, которая буквально отвела ее туда за руку. Оглушенная случившимся, Настя долго не могла понять: чего от нее хотят? Почему невозможно без невыносимых унизительных объяснений подписать необходимые бумаги?! Увы, таков был неумолимый порядок. И Насте пришлось заплетающимся языком мучительно объяснять этому идолу, жуткому лицу, отчего ее мама имеет полное право обрести покой не в Митино, как ей настойчиво предлагали, а рядом со своими родителями, на кладбище Донского монастыря. Бесстыдно упрятав глаза за дымчатыми позолоченными очками, коровье вымя равнодушно бубнило Насте, что захоронения в центре Москвы производятся лишь по специальному разрешению и прозрачно намекала, каким именно образом она могла бы упомянутое разрешение получить. Возмущенная этим, подруга схватила Настины бумаги и напрямую сломилась к вышестоящему начальнику. И только благодаря ей необходимое разрешение было с грехом пополам получено. Выходя из кабинета, Настя не могла не заметить растерянные, залитые слезами лица одетых в траур людей, которые уже либо получили подобный отказ, либо ожидали его. Подруга откровенно по-русски выругалась. Поистине, в этой стране живые могут завидовать мертвым!

После этого сквозь мельтешащее месиво туманных картин и лиц медленно проступило трепетное пламя свечи, которую Настя держала перед собою в оцепеневшей руке. Молодой благообразный священник с монотонной торжественностью читал над гробом новопреставленной рабы Божией Натальи дивные слова последнего канона на исход души из тела.

— Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, усопшей рабе твоей… И сотвори ей вечную память!..

Жалобно позвякивало в руке у него небольшое серебряное кадило. В клубах благовонного дыма белело над краем багряного гроба невозмутимое мамино лицо. Гулко отдавалось под сводами монастырского собора проникновенное ангельское пение:

— Вечная па-амять… Веч-на-я!..

Пронзая душу, скорбно глядели на Настю темные лики высоких древних образов, перед которыми теплились свечи…

И, осторожно поддерживаемая под руки, снова шатко ступала она по зернисто-влажному снегу вслед за печально плывущим гробом. Хрипло орало воронье среди столетних черных лип и кленов монастырского кладбища, над кровавыми откосами древних сумрачных стен и башен.

В ритуальном зале старенького крематория Настя в последний раз склонилась над тихим лицом матери; робко поцеловала холодные безответные губы и окостеневший лоб. В эти минуты трудно, невозможно было поверить, что, спустя мгновение, закрытая крышка гроба навеки скроет от нее это родное лицо. Мама как будто уснула и неприметно улыбалась во сне. Чему она улыбалась? Что хотела сказать дочери на прощание?!

Судорожно прижимая к груди руки, Настя смотрела, как под звуки траурной музыки мамин гроб неотвратимо погружается в отверзшуюся бездну. Господи, неужели все это происходит с нею наяву? Это какое-то наваждение! Смерти нет и не может быть! Мама, мамочка, проснись!..

Дальнейшее Настя помнила смутно. В табачном дыму проплывали перед нею невнятные картины унылого застолья. И снова лица, объятия, слезы… Снова отдаленные слова, сочувственные прикосновения чужих рук, зеркало на стене, задрапированное черным… Стоящий на стуле большой фотопортрет Натальи Васильевны, с символической неполной рюмкой, которую ей уже не суждено осушить… Путающийся под ногами, жалкий и потерянный Томми; его тонкий, заунывно прощальный скулеж… Беспорядочная гора чужих пальто и шуб в прихожей и на диване… Хлещущая на кухне горячая вода… Хруст разбитого стекла под ногами… Резкий тошнотворный запах водки…