Она помнила его, рынок, когда кроме центрального здания и не было этих вот современного дизайна магазинчиков-павильончиков, а были деревянные прилавки под дощатыми навесами. Рынок был недалеко, они на рынке часто бывали, и всё это менялось на её глазах — рынок осовременивался, становился лучше, удобней. Всегда полный людей, толчеи, вкусных запахов, зазывных приглашений «попробовать» от торговцев и торговок.

Когда в мире «начались неприятности», рынок стал опрощаться. Исчезли весело-оранжевые пирамиды апельсинов-мандаринов, сочно-жёлтые гроздья бананов и кучки лимонов уже не радовали глаз; ставшие уже было за годы благоденствия привычными экзотические авокадо-маракуйя-гуава исчезли первыми. Ничего, жили мы без маракуйи! — уговаривали сами себя люди старшего, её поколения, — Апельсины видели в профсоюзных новогодних подарках один раз в год, только. И не умерли; ничуть не менее счастливы были…

Потом ассортимент стал вообще почти чисто отечественным. Картошка. Свекла-марковка-капуста-лук-грибы. И всё такое. Какие вам ещё анчоусы с оливками? Вон — сушёный лещ. Только. Или консервы Мувск-Рыбы; те по каким-то своим каналам рыбу получали до самого последнего времени; пока не перешли на изготовление почти что только мясной тушёнки из местного сырья. Мерзкого, надо сказать, качества; за какую в прежнее время плюнули бы продавцу в лицо, а изготовителя затаскали бы по судам через Общество защиты прав потребителей. Сейчас шепотком поговаривали, что Мувск-рыба добавляет в свои говяжьи консервы человечинку — со зла врали, конечно. Но она всё равно их не ела. Просто так.

А потом, после путча, когда Новая Администрация утвердилась, и вообще с продуктами поплохело. Все эти налоги-оброки на организованные сельхоз-коммуны, патенты на продажу и перевозку, прямые поставки в ГосРезерв — всё это здорово подкосило продуктовую ситуацию в городе. Уцелевшие, с риском прорывавшиеся в город сельские коммерсанты сразу же задрали цены. Картошка — по 3 леща за килограмм или по 12 долларов — да они с ума сошли, видимо ли такое?? Потому она, Лена, хотя и возмущалась «произволом и насилием», когда Олег рассказывал про «операцию «Картошка», в глубине души не испытывала сочувствия к взятым в плен «деревенским коммерсантам» Иванову и его племяннику Кольке. Так им и надо, жлобам! Хотя, конечно, убийства и разбоя, которые вся «стая Башни» тогда совершила под предводительством её бывшего мужа, это ни в коей мере не извиняло.

Сестры Ирины не было. И вообще рынка как такового не было — давно она здесь не бывала, ещё с Нового Года. Было место, где прежде был рынок, а рынка — не было. Были маленькие павильончики с выбитыми стёклами и растоптанной грязной упаковкой на полу; ржавые каркасы прилавков, с которых ободрали всё дерево и листовой металл.

Не было ни продавцов, ни покупателей. Не было и «державших» в последнее время рынок бородатых нерусских — она вспомнила, как Толик рассказывал, что национальные диаспоры почему-то были выкошены эпидемией в первую очередь, как и массовые «лагеря эвакуированных» и самые большие сельхоз-коммуны. И сейчас где-то компактно лежали, в местах этого своего «компактного расселения». А выжившие сейчас тусовались только на совсем маленьких, внутриквартальных толкучках. Умер массовый товарообмен, умер, осталась только банальная частная мена — полпачки спагетти на банку Мувск-Рыбы, пакетик желатина на столовую ложку сахара, — нищета беспросветная, да-да, она такое видела как-то, в один из «выходов в люди», когда они после эпидемии ещё боялись и носили марлевые маски. Во всяком случае здесь, в центре; на окраинах, говорят, «снабжение» было не в пример лучше; вот потому отсюда, из центра, выжившие и перебирались ближе к окраинам. Олег говорил, что, возможно, по весне выжившие в деревнях что-нибудь повезут для обмена в город — хотя что сейчас город мог предложить деревне на обмен, что деревня сама не могла бы взять в городе, бесплатно? Если только оружие.

Она беспрепятственно прошла в ограждение, где раньше дежурили бородатые «кунаки» с оружием, бравшие плату за вход; прошла к крытому центральному павильону, спустилась по лестнице и вышла в центральный зал.

Огромный, слабо освещённый через плафоны в крыше-куполе, зал также был пуст.

Там, где всегда была толчея народа, теперь царило запустение. Казалось, если крикнуть — звук будет долго метаться, отражаясь от далёких стен. Но она, конечно, старалась сохранять тишину.

«Мясо». «Птица». «Мясокомбинат Михайловский». «Телятина парная». «Домашнее подворье»…

Все эти вывески «ещё тех времён», когда здесь и правда было разделение на «парную телятину» и «свинину с подворья» теперь ничего не значили. Разбитые витрины. Боже мой, зачем было витрины-то бить, вот кому это надо?.. И запах — несильный, но противный, непонятно откуда.

Потом она увидела торчащие из-под прилавка ноги в стоптанных ботинках, мужские ноги — в брюках, и дальше уже не пошла через зал, — свернула в сторону; там было дальше, но тоже был проход на балкон, где, на втором ярусе рынка, был магазинчик этого Ильшата.

Прошла по балкону, переступая аккуратно через разнообразный мусор, бездумно читая вывески:

«Аптека», «Кондитерская фабрика «Коммунарка», «Бакалея», «Крупы», «Орешки», «Специи».

Всё пустое, брошенное; хотя некоторые двери и закрыты.

Зря она сюда пришла… Никого здесь нет. Давно уехали. Но, может быт, Ира оставила какую-нибудь записку? Зря она не спросила её в прошлую встречу, где она теперь живёт в городе. И с кем.

Да, магазинчик Ильшата с вывеской «Халяль» тоже был пуст и открыт. Она вошла внутрь — всё как было раньше, когда она увидела тут Ирину. Прилавочек. Большой холодильник. Полки. Вон там вход в подсобку; там, говорила Ира, она и спала.

Да, — в углу пол застелен разорванными коробками, на них старый грязный матрас и смятое байковое покрывало; а несколько одеял, аккуратно свёрнутых, лежат стопочкой на стуле поодаль. Вот! Старое Ирино пальто — на стене! И всё… Посуда с засохшими остатками пищи, замёрзшая вода, полувытекшая из опрокинутого офисного пластикового баллона, старый рваный на пятке шерстяной носок, какие-то тряпки… Холод. Явно тут больше не жили, и не торговали. И никакой записки, никакого послания.

Можно было ожидать. Хотелось верить, что Ира уже на пути к своим мальчикам, а может, и уже с ними. Почему пальто осталось здесь? Потому что у неё наверняка было и что-то другое из одежды, тёплое. Да-да.

Она почувствовала голод. Достала карамельку, развернула, положила в рот. Как там. В Башне?.. Нет-нет, не думать! Ничего, она сделала для сестры большое дело. Как и должна была, как старшая сестра. Ведь когда умирала мама, она обещала ей, что будет всегда помогать Ирочке. Всё нормально.

Она ещё какое-то время как в забытье посидела на стуле, положив на колени стопку грязных одеял. Дома у неё такого не было, конечно. Она следила за чистотой — ещё чего, так и до вшей можно было докатиться! А тут… бедная Ира!

Но… куда же сейчас идти?

Она перебирала в памяти. Столевская? Другой конец города. Света Максимова? Они уехали же, в самом начале. Саша? Он «вернулся к семье» сразу как «это всё» началось, и семья приняла его. Нет, она не была против. Так, наверное, лучше.

У неё было много знакомых, коллег по бизнесу, и, как она гордилась, друзей в Мувске. В Одноклассниках друзей у неё вообще было несколько тысяч… Но сейчас… сейчас пойти было просто некуда и не к кому. Конечно, всё должно наладиться — главное не воспринимать вот это всё, всю эту грязь и гадость как свою жизнь — это всё ерунда, шелуха…

Между тем стало уже темнеть.

Ну что ж… Она с сомнением посмотрела на грязный матрас и одеяла. Остаться на ночь здесь?..

Нет… или остаться? Нет-нет, не для того она ушла из Башни и решилась начать новую жизнь, чтобы начинать её с ночлега в этой, по сути, тюрьме, откуда только что вырвалась Ира. Или не отсюда. Да неважно. Нет-нет.

Она вышла из магазинчика, оставив и одеяла.