— У меня нет времени скучать, — натянуто ответила я. Я сценарист, работаю на «РКБ», и…

— Там?

Он мотнул головой влево, как бы объединяя этим презрительным жестом и сияющий вдали залив Санта-Моника, огромное предместье Лос-Анжелеса — знаменитый Беверли-Хилз, и студию, и многочисленные офисы. Может, жест не был презрительным, но в нем проскользнуло нечто большее, чем просто равнодушие.

— Да, там. Так я зарабатываю на жизнь.

Я разозлилась. В течение последних трех минут я, благодаря этому незнакомцу, вынуждена была почувствовать себя сначала неполноценной, а затем — и вовсе бесполезной. В самом деле, что давала мне моя дурацкая работа, кроме пачки долларов, которую я за месяц зарабатывала и за месяц же тратила? Однако недостойно поддаваться чувству вины из-за какого-то молокососа, мало что смыслящего в жизни и явно злоупотреблявшего ЛСД. Я ничего не имею против наркотиков, однако не одобряю возникающих под их воздействием взглядов, почти всегда презрительных по отношению к тем, кто их не разделяет.

— Зарабатываю на жизнь, — задумчиво повторил он. — Зарабатываю на жизнь…

— Это вполне в духе времени, — сказала я.

— Какая жалость! Хотелось бы жить во Флоренции в те времена, когда многие люди помогали жить другим за просто так, ни за что.

— Они помогали жить скульпторам, художникам, писателям. Вы, что, один из них?

Он помотал головой.

— Может быть, они также помогали тем, кто им просто нравился, — сказал он.

Я рассмеялась циничным смехом Бетт Дэвис[1].

— Вы и сегодня без труда могли бы заручиться такой помощью.

И я повела головой влево, воспроизводя его собственный жест.

Он закрыл глаза.

— Я сказал «за просто так», а это не значит «просто».

В его голосе было столько чувства, что у меня неожиданно возникло множество вопросов, причем один романтичнее другого. Что я о нем знаю? Любил ли он когда-нибудь до умопомрачения — по крайней мере в том смысле, в каком принято говорить «до умопомрачения» (для меня это вообще единственный способ любить)? Что заставило его броситься под колеса нашего «ягуара»: случай, наркотики или отчаяние? Не хочет ли он исцелить не только ногу, но и сердце? И когда он неотрывно смотрит в небо, видит ли он там чье-то лицо? Профессиональная память подсказала мне, что я уже использовала последнее выражение в киносценарии «Смерть Данте» — мне тогда пришлось здорово помучиться с эротическими сценами. Данте сидит за грубым средневековым столом, отрывает глаза от древнего манускрипта, а голос за кадром произносит: «Когда он неотрывно смотрел в небо, видел ли он там чье-то лицо?». Вопрос, на который зрители сами должны были дать ответ, надеюсь, положительный.

Итак, дошло до того, что я уже и думаю, как пишу! Это порадовало бы меня, если бы я питала хоть какие-то литературные амбиции или была наделена маломальским талантом. Я взглянула на Льюиса, он уже открыл глаза и теперь смотрел на меня.

— Как вас зовут?

— Дороти. Дороти Сеймур. Разве я не сказала?

— Нет.

Я сидела на краю кровати. Сквозь окно проникал вечерний воздух, напоенный ароматом моря — запахом столь сильным, что, несмотря на десятилетнюю привычку, он казался мне несколько навязчивым. Как долго мне еще наслаждаться этим воздухом? Как скоро в моей душе не останется ничего, кроме тоски по ушедшим годам, поцелуям, мужском тепле? Мне следует выйти замуж за Пола, оставить эту безграничную веру в собственное железное здоровье и здравый смысл. Хорошо верить в себя, когда ты кому-нибудь нужен… А что потом? Потом, без сомнения, придет черед психиатров; от одной этой мысли меня начинало тошнить.

— У вас печальный вид, — сказал Льюис, взял мою руку и посмотрел на нее. Я тоже посмотрела на свою руку. Так мы оба и смотрели на нее с каким-то неожиданным, нелепым любопытством, он — потому что никогда прежде не видел, я — потому что в его руке моя казалась чужой, превратилась в нечто, более мне не принадлежащее. Никто еще не держал мою руку в своей так просто и естественно.

— Сколько вам лет? — спросил он.

К собственному удивлению я услышала, что говорю правду:

— Сорок пять.

— Вам повезло, — откликнулся он.

Я с удивлением посмотрела на него. Ему лет двадцать шесть, может быть, меньше.

— Прожить столько — это уже кое-что.

Он выпустил мою руку или скорее (как мне показалось) перегнул ее в запястье и легонько оттолкнул, затем отвернулся и закрыл глаза.

— Спокойной ночи, Льюис, — сказала я, вставая.

— Спокойной ночи, — мягко ответил он. — Спокойной ночи, Дороти Сеймур.

Я тихо затворила за собой дверь и спустилась на террасу. Почему-то мне было очень хорошо.

Глава третья

«— Ты знаешь, я никогда тебя не забуду. Никогда не смогу забыть.

— Все забывается.

— Нет. Между нами было что-то роковое, и ты тоже это чувствуешь. Пойми… Ты должен это понять.»

Я прервала этот волнующий диалог из моего последнего шедевра и бросила вопросительный взгляд на Льюиса. Он поднял брови и улыбнулся.

— Ты веришь в роковые чувства?

— Это не обо мне, а о Ференце Листе и…

— А ты?

Я рассмеялась. Иногда мне казалось, что в жизни есть что-то роковое и что я никогда не смогу оправиться после некоторых любовных увлечений. Но вот я здесь, в своем саду, в прекрасном настроении, мне сорок пять, и я ни в кого не влюблена.

— Когда-то верила, — ответила я. — А ты?

— Пока нет.

Он закрыл глаза. Мало-помалу мы начали говорить о нем, обо мне, о жизни. По вечерам, когда я возвращалась со студии, Льюис спускался из своей комнаты, опираясь на две трости, устраивался в плетеном кресле, и так — за несколькими стаканами виски — мы встречали ночь. Мне нравилось, приходя домой, видеть его, такого спокойного, загадочного, веселого и в то же время молчаливого, похожего на какое-то неземное существо. Только и всего. Я никоим образом не была влюблена в него, и, что странно, сама его красота пугала и почти отталкивала меня. Не знаю, почему. Он был слишком нежен, слишком строен, слишком безупречен. Нет, в нем не было ничего женоподобного, но, глядя на него, я вспоминала об избранной расе, о которой говорил Пруст: волосы его, казалось, сделаны из перьев, кожа — из шелка. Короче, ничего общего с тем сочетанием детскости и грубости, которая меня привлекает в мужчинах. Я даже сомневалась, что он бреется, что ему вообще надо бриться.

По его собственным словам, Льюис вырос в пуританской семье из Новой Англии. Получив кое-какое образование, он встал на ноги, сменил несколько работ, из тех, что обычно достаются молодым людям, и в результате оказался в Сан-Франциско.

Встреча с себе подобными, большая доза ЛСД, гонка на автомобиле и драка привели его туда, где он теперь и был — то есть ко мне. Когда он поправится, то уйдет. Куда? Не знает. А пока мы вели беседы о жизни, об искусстве — он, кстати, несмотря на некоторые провалы, был неплохо образован — короче, наши отношения (хотя они и являлись самыми странными, какие только могут связывать двух людей) большинство назвало бы вполне цивилизованными. Однако Льюис, который непрерывно расспрашивал меня о моих прошлых романах, никогда не рассказывал о своих собственных любовных делах что настораживало, особенно в юноше его возраста. Он говорил о «мужчинах» и «женщинах» одинаково спокойным и беспристрастным тоном. А я, дожив до своих лет, все еще не могла произнести слово «мужчина» без того, чтобы не испытать робкой нежности или навеянного внезапным воспоминанием смущения, и временами чувствовала себя неловко.

— А когда ты впервые испытала на себе жестокость судьбы? — спрашивал Льюис. — Когда от тебя ушел первый муж?

— Бог мой, нет! Тогда я испытала облегчение. Представь, абстрактная живопись день и ночь, день и ночь… Вот когда ушел Фрэнк, тогда — да, тогда я чувствовала себя, как больное животное.