Желая выспаться, я отключила телефон и поэтому не имела ни малейшего представления о случившимся, когда в полдень, все еще зевая, приехала на студию. Кэнди, с потемневшими от волнения глазами, вскочила мне навстречу. Можно было подумать, что ее электрическая пишущая машинка каким-то чудом подключилась к ее ногам.

Кэнди обвила меня руками за шею.

— Дороти, что ты обо всем этом думаешь?

— Бог мой, о чем?

Меня вдруг посетило ужасное видение: мне предлагают выгодный контракт, а Кэнди, несмотря на то, что я пребываю в абсолютно нерабочем настроении, не позволяет от него отказаться. Надо сказать, что хотя я с детства обладаю отменным здоровьем, окружающие относятся ко мне как к умственно отсталой.

— Ты ничего не знаешь?

Ее лицо засветилось еще большим удовольствием:

— Джерри Болтон умер.

Должна признать, что я, как и Кэнди, и как многие другие на студии, восприняла это известие с радостью. Я присела напротив Кэнди и заметила, что она уже успела достать виски и два стакана, словно желая отпраздновать событие.

— Что значит — умер? Льюис видел его еще вчера днем.

— Убит.

Она была на седьмом небе от счастья. Я невольно спросила себя, не следует ли возложить ответственность за ее мелодраматические повадки на мои велеречивые литературные творения.

— Кем?

Кэнди заговорила как-то сбивчиво и жеманно:

— Не знаю, как и сказать… Кажется, нравы мистера Болтона были… э-э-э…

— Кэнди, — резко сказала я, — у каждого из нас те или иные нравы. Говори яснее.

— Его нашли в одном из «этих» домов, около Малибу, кажется, он был там постоянным клиентом. Он пришел с молодым человеком, который исчез. Он и убил Болтона. По радио сказали, что это было зверское убийство.

Джерри Болтон неплохо умел скрывать свое истинное лицо на протяжении тридцати лет. Тридцать лет он играл роль безутешного, целомудренного вдовца. И все это время поливал грязью некоторых женоподобных актеров, губя их карьеры, как теперь выяснилось — с целью самозащиты… Бессмыслица какая-то.

— Почему дело не замяли?

— Думают, что убийца сразу же позвонил в полицию, а затем — в газеты. Тело нашли в полночь. Предпринимать что-либо было поздно, и хозяин заведения все рассказал.

Я машинально взяла стакан, но сразу же с отвращением поставила его обратно на стол. Было рановато начинать пить. Я решила пройтись по студии. Везде царило оживление, даже веселье, что мне несколько претило. Чья бы то ни было смерть не могла меня радовать. Все эти люди в свое время были либо унижены, либо уничтожены Болтоном, и теперь двойное известие о его тайной жизни и ужасной смерти доставляло им какое-то противоестественное удовольствие. Я пошла на площадку, где снимался Льюис. Его работа начиналась в восемь, и бессонная ночь вряд ли пошла на пользу его форме. Тем не менее, когда я нашла его, он непринужденно опирался на парапет, весело улыбаясь. Он подошел ко мне.

— Льюис… ты слышал, что случилось?

— Да, конечно. Завтрашние съемки отменены. В знак траура. Мы можем поработать в саду.

Помолчав, он добавил:

— Нельзя сказать, что я принес ему удачу.

— Все это не на пользу твоей карьере.

Он махнул рукой, желая сменить тему.

— Ты нашел мою записку?

Он посмотрел на меня, краска залила его лицо.

— Нет, меня не было всю ночь.

Я рассмеялась.

— Ты имеешь на это полное право. Я только хотела сказать, что очень благодарна тебе за «Ролс», просто все произошло так неожиданно, что я не смогла тебе толком объяснить… Потом я так сожалела о случившимся…

— Ты никогда не должна раскаиваться из-за меня. Никогда.

Его окликнули. Он был задействован в любовной сцене вместе с восходящей звездой Джун Пауэр, брюнеткой с вечно приоткрытым ртом. Она с нескрываемым удовольствием бросилась ему в объятия, и я поняла, что отныне Льюис перестанет ночевать в моем доме. В конечном счете, это было только естественно, и я отправилась в буфет, где меня ждал Пол.

Глава восьмая

«Ролс» оказался огромным и прелюбопытным: туристский автомобиль грязно-белого цвета с черными сидениями — вернее, они когда-то были черными — и с многочисленными деталями отделки из потускневшей меди. Модель 1925 года, это в лучшем случае. Настоящий монстр. Поскольку мой гараж вмещал всего одну машину, нам пришлось припарковать его в саду, где и так не хватало места. По обе стороны от него торчали высокие стебли сорняков, что выглядело совершенно очаровательно. Льюис, как завороженный, ходил вокруг авто кругами и даже покинул свое любимое кресло на террасе ради подушек его заднего сидения. Постепенно оно заполнилось его книгами, сигаретами и бутылками, и, возвращаясь со студии, он устраивался там, выставив ноги из открытой дверцы и наполняя свои легкие смесью аромата ночи и затхлого запаха, исходившего от старых сидений. Слава Богу, он и не заикался о том, чтобы на нем ездить, это было главным. Я вообще не могла понять, как он умудрился привести его к дому.

С обоюдного согласия, мы решили мыть автомобиль каждое воскресенье. Тот, кому в жизни не доводилось мыть в воскресное утро «Ролс» 1925 года, стоящий, как памятник, в запущенном саду, лишил себя великого удовольствия. Часа полтора мы драили его снаружи и примерно полчаса — внутри. Начиналось это так: Льюис помогал мне, занимаясь фарами и радиатором, а потом я одна колдовала над сидениями. Салон становился моим царством, и я превращалась в домохозяйку, причем куда более усердную, нежели в своем собственном жилище. Я протирала подушки особым восковым составом, затем до блеска — куском замши. Потом наступал черед застекленных окошечек приборной панели: сначала я дышала на них, а после терла фланелькой, и, наконец, моим счастливым глазам являлся сверкающий спидометр с максимальной отметкой 80 миль в час. В это время, снаружи, Льюис в майке с коротким рукавом занимался шинами, спицами и бамперами. К половине первого «Ролс» сиял, как новогодняя игрушка, и мы страшно радовались, глядя на него, ходили вокруг с коктейлями в руках, поздравляя друг друга с окончанием утренней работы. И я скажу вам почему: в этом не было никакого смысла. Пройдет еще неделя, но скорее машину затянет дикий виноград, чем мы когда-нибудь ею воспользуемся. Однако в следующее воскресенье все повторится сначала. Мы с Льюисом как бы вновь открывали для себя радости детства — самые искренние, чистые и глубокие. А на следующий день, в понедельник, нам снова предстояло вернуться к работе за деньги, вполне конкретной и размеренной, которая позволяла есть, пить и спать — работе, успокаивающей общественное мнение на наш счет. Но как же я иногда ненавидела Это мнение и Эту работу! Впрочем, странно, поскольку стоит ненавидеть жизнь вообще, а мне она как раз нравилась, причем во всех своих проявлениях.

Одним прекрасным сентябрьским вечером я лежала на террасе, облачась в свитер Льюиса — тяжелый, колючий и теплый, именно то, что я люблю. Я с трудом заставила его отправиться со мной в магазин, где он, благодаря своим весьма неплохим доходам, и пополнил несуществующий гардероб. Я часто одалживала у него свитеры, как, впрочем и у всех, с кем когда-либо жила — единственный недостаток, за который они могли бы меня упрекнуть Я подремывала, читая в то же время наиглупейший сценарий, в который мне предстояло в трехнедельный срок вписать диалоги. Речь там шла о какой-то безмозглой девице, повстречавшей умного и образованного молодого человека, и расцветшей после первого же их свидания, или что-то в этом духе. Вся беда в том, что эта безмозглая девчонка показалась мне куда умнее и образованнее того юноши. Но в любом случае, я держала в руках бестселлер, и менять сюжетную линию было никак нельзя. Поэтому я зевнула и с искренней надеждой подумала, что вот-вот вернется Льюис. Однако вместо него заявилась — проездом из Цинеситы — знаменитая, бесподобная Лола Кревет в жалком твидовом костюмчике и с огромной брошью на воротнике.