— Что будем делать? — спросила я.

— Дождемся рассвета, — невозмутимо ответил Льюис. — Стены выдержат. Просто ложись в мою сухую постель и спи.

Спать… Он сошел с ума. Но страх и алкоголь наполнили мою голову свинцом, и я упала на его постель. Он сидел рядом; я различала его профиль на фоне окна, за которым с бешенной скоростью неслись томные груды облаков. Мне казалось, что эта ночь бесконечна, что я умру, и в горле моем удушающе боролись взрослое горе и детский страх.

— Льюис, — взмолилась я, — мне страшно. Ложись рядом.

Он не ответил, но мгновение спустя обошел вокруг кровати и вытянулся рядом со мной. Мы оба лежали на спине, он молча курил.

И тут «Ролс», попавший на гребень самой высокой волны, ударился о стену. Стена издала душераздирающий треск, и я бросилась в объятия Льюиса. Это произошло вовсе не преднамеренно, просто мне хотелось, чтобы лежащий рядом со мной мужчина спрятал меня в надежном капкане своих рук и крепко обнял. Что Льюис и сделал. Он начал восторженно шептать мое имя, добавляя что-то еще, чего я не слышала, утонув в его волосах и горя от близости его молодого крепкого тела.

— Дороти… Дороти… Дороти… Дороти… Дороти… До…

Шум бури перекрывал его голос. Я не двигалась. Он согревал меня своим теплом, и я ни о чем не думала, разве что о неизбежном и позорном финале, но, впрочем, и это не имело никакого значения…

Но вдруг меня словно ударило: я не могу этого допустить. И тут же поняла Льюиса и все его мотивы. И убийства, и безумие, и его платоническую страсть ко мне. Я быстро, быть может даже слишком быстро села на постели, и он сразу отпустил меня. На мгновение мы оба замерли, словно между нами проползла змея, и я больше не слышала вой ветра — только бешеный стук моего сердца.

— Значит, ты знаешь… — чеканя слова сказал Льюис.

Он щелкнул зажигалкой. Язычок пламени дернулся вверх, и я смотрела на него, такого красивого, такого одинокого, куда более одинокого, чем раньше… Исполненная жалости, я протянула к нему руку. Но взгляд его уже остекленел, он не видел меня, его руки искали мое горло.

Я никогда не испытывала склонности к самоубийству, но в этот момент, сама не знаю почему, не собиралась ему мешать. Жалость и нежность, которые я испытывала к нему, влекли меня к смерти, как к последнему убежищу. Но, может быть, это и спасло меня: я не сопротивлялась. И пальцы Льюиса, все сильнее давившие мне на горло, напомнили, что жизнь — это самое ценное из того, чем я владею. Я заговорила, причем совершенно спокойно, хотя воздух в моем горле и мог оказаться моим последним дыханием:

— Если ты так хочешь, Льюис… Но ты делаешь мне больно. Ты же знаешь, я всегда любила жизнь, я любила солнечный свет, и друзей, и тебя, Льюис…

Пальцы давили все сильнее и сильнее. Я начала задыхаться.

— Льюис, ну что ты задумал? Я рассержусь… Льюис, дорогой, пожалуйста, отпусти меня.

Его пальцы внезапно разжались, и он, содрогаясь от рыданий, упал ко мне в объятия. Я положила его голову себе на плечо и долго, молча, водила ладонью по его волосам. Мало кто из мужчин забывался на моем плече, и ничто не трогает меня так, как это дикое, необузданное мужское горе, но никто из них не пробуждал во мне такую нежность, какую я испытывала сейчас к этому юноше, который едва не убил меня. Слава Богу, я давно уже отвергла все законы логики.

Льюис быстро заснул. Вместе с ним уснула и буря. Я всю ночь продержала его голову на своем плече, смотря на начинающее голубеть небо, на тающие облака, и, наконец, на бессовестно яркое солнце, заливающее своим светом изуродованную землю. Это была самая восхитительная ночь любви за всю мою жизнь.

Глава шестнадцатая

Но на следующий день, когда я обнаружила на своей шее синяки, мое настроение испортилось. Я долго внимательно разглядывала себя в зеркало, а затем направилась к телефону.

Я сказала Полу, что принимаю его предложение и услышала на том конце провода радостные вопли. Потом я доложила о своем решении Льюису и добавила, что на свой медовый месяц я, скорее всего, отправлюсь в Европу, и весь дом на период моего отсутствия будет в его распоряжении.

Свадебная церемония, на которой в качестве свидетелей присутствовали Кэнди и Льюис, заняла десять минут. Затем я забрала свой багаж, водворив Льюиса в дом собственными руками и пообещала ему, что скоро вернусь. Он, в свою очередь, пообещал мне не шалить, работать в поте лица и каждое воскресенье выпалывать вокруг «Ролса» сорняки. Несколько часов спустя я уже летела в Париж и следила в иллюминатор за серебристым крылом, режущим серо-голубые глыбы облаков. Мне казалось, что я наконец-то вырвалась из кошмара. Мою руку сжимала надежная, теплая ладонь Пола.

Мы рассчитывали пробыть в Париже не больше месяца. Но Джей прислал мне телеграмму с просьбой отправиться в Италию, дабы помочь там бедняге вроде меня самой справиться со сценарием. У Пола же нашлись дела в Лондоне, где «РКБ» открывала свой филиал. В итоге мы мотались между Парижем, Лондоном и Римом целых шесть месяцев. Я была довольна: много новых знакомых и частые встречи с дочерью. В Италии я купалась, в Париже веселилась, в Лондоне полностью обновила свой гардероб. Пол оказался потрясающим спутником, и я полюбила Европу еще больше, чем раньше. Время от времени я получала письма от Льюиса, в которых он совершенно по-детски описывал сад, дом, «Ролс» и жалобно сетовал на наше отсутствие. Реклама, созданная смертью Маклея, привлекла к его первому фильму внимание. Студия наняла Чарлза Вогта, весьма сносного режиссера, переснять его, и он стал менять все сцены одну за другой, так что Льюис снова облачился в свой ковбойский наряд. Да и сама его роль претерпела некоторые коррективы. Впрочем, он писал об этом вскользь, и я была поражена, когда, за три недели до возвращения назад, узнала, что фильм просто чудо, а его юный герой, Льюис Майлз, имеет все шансы получить «Оскара» за главную роль.

Но на этом сюрпризы не закончились. Когда мы приземлились в Лос-Анжелесе, Льюис встретил нас в аэропорту. Он, как ребенок, повис сначала на моей шее, затем на шее Пола, а потом принялся горько жаловаться: «они» просто преследуют его, «они» предлагают ему контракты, в которых он ничего не смыслит, «они» день и ночь обрывают ему телефон, наконец, «они» сняли для него огромный дом с бассейном. Он казался растерянным и раздраженным. Не прилети я в тот день, он бы бросил все и сбежал. Пол просто задыхался от смеха, но, на мой взгляд, Льюис сильно сдал и похудел.

На следующий день вручали «Оскаров». Там был весь Голливуд, вырядившийся во все лучшее, накрашенный, сияющий, и Льюис получил своего «Оскара». Он шел по сцене с самым независимым видом, а я с чисто философским любопытством наблюдала, как три тысячи человек восторженно рукоплещут убийце. Ко всему привыкаешь. После вручения «Оскаров» в новом доме Льюиса состоялась большая вечеринка, организованная Джейем Грантом. Джей, демонстративно гордясь своей новой звездой, провел меня по дому: вот гардеробы, забитые новыми костюмами Льюиса; вот гаражи, полные новых машин Льюиса; вот комнаты, в которых Льюис будет спать; вот залы, в которых он будет принимать гостей… Сам Льюис ходил за нами по пятам и бормотал себе под нос что-то бессвязное.

— А ты уже перевез сюда свои старые джинсы? — спросила я его.

Он в ужасе отрицательно затряс головой. Для героя вечера он выглядел слишком растерянно. Он по-прежнему ходил за мной хвостом, отказываясь, несмотря на мои недвусмысленные намеки, заниматься гостями, и я начала замечать на себе пристальные взгляды, слышать полупрозрачные намеки, что, все вместе, и ускорило наш отъезд. Воспользовавшись моментом, когда кто-то полностью завладел вниманием Льюиса, я взяла Пола под руку и шепнула ему, что страшно устала.

Мы решили пожить некоторое время у меня, так как квартира Пола была в центре, а я предпочитала загород. Около трех утра мы тихо ускользнули ото всех и направились к машине. Я оглянулась на огромный дом, залитый светом, на журчащую воду бассейна, на силуэты гостей в окнах и подумала, что год назад, всего лишь год назад, мы как раз возвращались по этой дороге, когда некий юноша бросился нам под колеса. Ну и год же это был! Но заканчивался он вроде хорошо, если не считать, конечно, Фрэнка, Лолу, Болтона и Маклея.