Теперь уже все ждут появления на прииске доводчика и с ним окончания рабочего дня.

Приехал с песком Антипка, сообщил очередную новость: только что какая-то брюхатая баба у дальнего вашгерда рожать начала, так их подвозчик помчался на таратайке за повитухой бабкой Оксиньей.

Это уже третий ребенок рождается прямо на прииске!

— Вот и я, может, так жо тут разрожуся… — тяжко вздохнула Фекла, услышав нерадостную весть от Антипки.

— Эвон Савва-доводчик пожаловал! — вдруг радостно закричал Антипка, указывая кнутом на вынырнувший из леса знакомый всем тарантас.

Фекла и Марфутка с облегчением вздохнули. Все знают, что тарантас остановится сейчас у крайнего от поселка вашгерда и Савва приступит там к своему делу. Тем, первым у дороги, постоянно фартит: с них начинают доводку золота, и при этом они первыми кончают работу. А порядки на прииске установлены строгие: никто не смеет прекратить работ до тех пор, пока к их вашгерду не подъедут доводчик со стражниками…

Марфутка поглядывает на Павку уже без былого задора, устало, со скрытой в глубине ее больших темных глаз печалью, даже с какой-то тревогой. Нелегко целый день бросать лопатой на грохот песок — его ведь подвозят две таратайки! А Фекла опять то и дело хватается за живот, стонет, мается, с трудом толкает скребок по грохоту туда-сюда, механически, и кажется, что бессмысленно. Лицо ее еще больше сморщилось, посерело.

К концу рабочего дня на Захарку с Антипкой лучше и не смотреть. У Захарки от невысыхающих слез под глазами грязные полосы. Он до того нарабатывается, что перестает канючить у матери хлеб, сидит на лошади нахохлившись, квелый, полусонный и только изредка отмахивает от себя комаров пучком березовых веток. Антипка держится пободрее. Подражание старшим вошло у него в привычку, потому и выдерживает до конца степенность: то примется отчитывать споткнувшуюся лошадь, то вдруг запоет песню… А сегодня днем, вскоре после грозы, Антипка привез очередную таратайку песку и, пока ее разгружали, услышал донесшийся из леса голос кукушки. Малец на какое-то время позабыл о своей роли взрослого, по-детски вдруг захлопал в ладоши:

— Марфа, слышь, кокушка закокуковала! Загадывай скорей, сколь лет накокует тебе! — но тут же, увидев в глазах сестры и на лице Павки удивление от его детской радости, насупился, почесал кнутовищем себе спину и равнодушно изрек: — Не пора кокуковать ей теперь. Это она по Мишке Коту затосковала…

Вот он снова с песком пожаловал. Видно издали, как дремлет, покачивается на спине лошади. А та свой вашгерд знает, и не надо управлять ею — сама довезет. Антипка очнулся, когда лошадь остановилась сама на том месте, где ее разгружают, и, желая показать, что все в порядке, что он и не дремал вовсе, а глубоко задумался, потер кулаком нос и лениво сообщил:

— Эвон Савва начал доводку уж у Митрия Косолапова. Скоро, однако же, и наш наступит черед…

— Скоро, Антипушко, маленько осталося, потерпи! — подбодрила его Марфутка, обласкав взглядом.

Антипка уловил в ее словах сочувствие. Он попытался насупиться, скособочить бровь, что-то ответить сестре, но… уголки губ его неожиданно поползли книзу, на глазах навернулись слезинки, и он отвернулся.

Павка с Марфуткой сделали вид, что ничего не заметили. Когда они закончили выгрузку песка, Антипка уже сидел на лошади, как будто ничего не случилось, и вглядывался вдаль из-под ладони.

— Эвон стражники повели бить плетями Фильку Глухаря и Сеньку Рыжего!

Павка с Марфуткой тоже начали смотреть в ту сторону и увидели, как стражники ведут двух мужиков к той телеге, на которой они привезли в грозу убитого Мишку Кота.

— За что же их? — с сочувствием спросила Марфутка.

— За дело! Пошто они плохо обязанности артельных сполняют? Все бросили перед грозой и сухонькими домой заявились. Вот золото-то у них через желоб водой и смыло дочиста. Савва глянул — а в вашгерде-то чисто. Смотритель им по сотне плетей и велел отсчитать.

Антипка говорит о наказании плетьми мужиков как о чем-то обычном. Да это, пожалуй, и так. Горбунов зря никогда не наказывает людей. Но если уж кто провинился — пощады не жди.

— Я бы на месте смотрителя Пашке вон тоже прописал бы плетей пятьдесят… — вдруг заявил Антипка, не глядя на Павку.

— А его за что? — удивилась Марфутка. — Смотритель нас с ним даже похвалил за радение. Молодцы, говорит, вся ваша артель молодцы! Я ведь, говорит, вижу все: особенно у вас подвозчики молодцы…

— Будет врать-то! — недовольно одернул сестру Антипка.

— Ну, немножко, может, не так, но он и тебя похвалил вместе с Захаркой. Так за что бы ты Пашу-то наказал?

— А за то, штобы на тебя поменьше заглядывал!

— Глупости ты говоришь, — Марфутку даже в жар бросило. — Откуда ты только все это берешь? И как тебе, Антипушка, не стыдно… На, вот, перекуси-ко, — Марфутка торопливо достала оставленный ему с обеда кусочек хлеба. — Может, посолить?

Но Антипка оттолкнул руку сестры с протянутым хлебом. Его глаза гневно сверкнули.

— Ты чо делашь?! Сызнова обделяшь себя? Хлеб-то надобно есть тебе, штоб потом ребят здоровых рожать. А мы с тятькой, сама знашь, мужики, и щи да каша — вот еда наша. Ты у меня гляди, штоб в последний раз! И никогда боле мне свой кусок не подсовывай. Я ведь не роблю лопатой-то.

Обиженно отвернувшись от сестры, Антипка уже начал разворачивать лошадь, но вдруг натянул поводья, хлопнул усевшегося на его шею комара и сообщил:

— У Харитона Каши вон ныне добрый намыв. Натака́лися они сызнова на гнездушко — намыли пятнадцать золотников! Савва их артель похвалил!

Марфутка и Павка улыбнулись. Бросив на грохот несколько лопат песку, она устало посмотрела на Антипку.

— Им постоянно фартит. Но ничего, кормилец, и нашей артели тоже, дай того бог, когда-нибудь счастье-то улыбнется!

— Разевай шире рот! Кабы прямо из выработки, то могло бы, а то на перемывке-то не больно разбежишься… — рассудительно ответил Антипка, растирая для бодрости свои уши. — Намеднись у Ивашки Косорылова вот был съём так съём: зараз полсотни золотников! Они бродячую жилу, наверно, пересекли…

Антипка не знает счета и не представляет себе, что такое есть золотник, но на услышанное у него память цепкая, держит в голове долго.

Приисковая работа изматывает даже крепких здоровых мужиков. Норма выработки установлена твердая — перелопатить, перевезти и промыть на каждый вашгерд по сто сажённых кубов[10] песку. Правда, теперь, когда на прииске остались одни почти старики, малолетние, худосильные да бесхозные, норм таких не придерживаются, зато работают от зари до зари.

Вашгерд Павкиной артели находится посреди прииска, и отсюда хорошо видно, как тарантас, задерживаясь подле промывальных станков хоть медленно, но приближается. Однако сегодня у Павки забота и думы не о намыве артелкой золота и не об удачах других. Не думает он и о своем дедушке, о сытном ужине, об уехавших на покос отце с матерью, а неотступно волнует его лежащий за щекой камушек. Вдруг да Горбунов отнимет его? От такой мысли парню становится грустно. У графа-то и так, поди, всяких каменьев не счесть, от намытого их трудом золота сундуки ломятся! Неужели он и на его, Павкину, находку позарится? Ишь какая она необыкновенная… Графу сегодня и без нее за спасибо живешь какие самоцветы достались от Мишки Кота! Вон какие пригожие да большие! У каждого свой цвет и своя игра! Не чета, поди, они этой крохотулечке…

Павка воткнул в землю лопату, достал из-за щеки свою находку, положил ее на ладонь. Посмотрела на его ладонь и Марфутка. Без солнца камушек посерел, ни сияния у него и ни блеска. Мутный какой-то и невзрачненький: хоть сейчас его выкинь в песок, хоть погоди. Но Павка знает уже, что стоит упасть на его камушек солнечному лучу, как находка сразу же преобразится, заиграет диковинными лучами…

А вон и сам Горбунов на прииск пожаловал. Он ездит в лакированном тарантасе, запряженном парой сытых вороных лошадей. Лошади у него не мужицкие, да и кучер важнющий такой, что и близко не подходи! На людей смотрит свысока, бородищу вырастил окладистую, во всю грудь, словно лопата совковая. Наконец тарантас с охранниками подъехал к Павкиному вашгерду. Подошел степенный съемщик золота Савва. В руках у него маленькая деревянная лопаточка с волосяной щеткой.