Зоя насторожилась, увидев кольцо, которое должно быть на пальце той руки, которая должна быть на коробке передач. Рука оказалась вполне добросовестной – оказывается, она освободилась, потому что они уже приехали.
- Что-что? – беспомощно переспросила Зоя, уловив в воздухе какой-то вопрос.
- Ну, ты и психичка, Зоя, - выпалила Тамара, то ли с уважением, то ли с пренебрежением. – Водишь во сне, как очумелые дальнобойщики.
Зоя услышала собственный смех. Тамара стала, как вкопанная, у машины, глядя на неё через пассажирское окошко. Зоя сунула смех в пасть подкравшемуся зевку, протянула его на высокой ноте, отряхнулась от сонливости.
- Она очень боялась смерти. Но, в конце концов, преодолела свой страх и умерла…
- Господи, Зоя…
Зоя снова захихикала, внушая себе заткнуться. Не сметь, не сметь об этом думать. Не сметь больше ничего ляпать. Не сметь смеяться. Кто вообще дал нам право трендеть о своих тревогах, увешивать своим бременем кого бы то ни было? Тем более, людей, к которым мы хорошо относимся.
- Фью-фьюу, - присвистнула Тамара. – Люди, зовите санитаров.
Зоя зашлась истерическим хохотом, вцепившись в руль. С полминуты она смеялась как сумасшедшая.
- Давай уже вали, дурище, - покачала головой Тамара. – Береги себя. И бабушке дай Бог… - Тамара возвела глаза к небу.
- Пока. Спасибо тебе, - Зоя кивнула, потихонечку стартовала и благовоспитанно перестроилась в нужный ряд.
Глава 2. Зоя
(которая ни за что не пустила бы тебя в свой мир без этой уникальной путёвки…)
А если представить себе…
Маленькая девочка застывает у экрана. На экране женщина с золотистыми локонами. Она поёт и играет бровями. Она поворачивает лицо, и оно со всех сторон красиво. Она движется голосом по тонам, словно по лестнице: то бегом, то неторопливо, перескакивая то вверх, то вниз, то по одной ступеньке, то по целому пролёту, и не спотыкается. На женщине платье из морских брызг и розовых облаков. На запястьях и на груди у неё блестящие украшения. Вокруг неё разноцветные огни и восхищённые глаза.
А у маленькой девочки грустная мама, сонный папа и злые братья. И ни одного платья она отродясь не имела. И даже экран – не её, уличный.
И девочка, упрекая саму себя в неосторожности, начинает мечтать. Мечта поражает мозг и растёт, как опухоль.
И вот, если представить себе, что за плечами у этой девочки в тот самый миг, когда она не убереглась от мечты, стоял некто, угадавший её мысли. Он взял девочку за руку и повёл в хрустальную комнату, где на неё надели красивое платье, а из её волос устроили корону, а её лицо преобразилось, как перламутр на солнце. И затем некто вывел её на сцену и подвёл к микрофону, и она услышала собственный голос и увидела тысячи счастливых лиц.
Что чувствует девочка? И для того, чтобы знать, что чувствует девочка, имеет ли значение, какова эта девочка?
Зоя не мигая смотрела на боковой край зеркала, где на коридорную черноту заступал ослепительно-оранжевый кусочек кухни.
Существует ли девочка, которая могла бы так просто войти в свою мечту, воплощённую неизвестным покровителем? Может ли существовать девочка, которая в то же мгновение не одёрнет себя, сказав себе: это не принадлежит тебе, это – обман; ты не смеешь к этому притронуться, даже если оно само просится тебе в руки.
Близость мечты и доступность её исполнения не имеет никакого значения. Имеет значение только, принадлежит ли мне её исполнение. Любая мечта на свете может принадлежать мне. Но нет большего проклятья, чем то, которое назначено за присвоение исполнения мечты, если оно – чужое.
Зоя выдохнула тяжело, как распахнутый эолов мешок, и вдруг почувствовала подступающие слёзы. Впервые после пережитого бабушкиного приступа ей вдруг вздумалось заплакать, но она готова была скорее задушить себя, чем позволить себе это. Из маленькой комнаты доносился дедушкин храп. Он был бравурнее чахлых бабушкиных стонов, и, сталкиваясь с ними возле ванной – посередине отрезка между их кроватями в разных комнатах, – захлёстывал их.
Петя сидел в кухне и что-то там увлечённо гонял по столу. Надеюсь, не тараканов, подумала Зоя. Впрочем, это же Донов, и Зоя не удивилась бы, даже если бы он устроил там крокодильи бега. Эта мысль рассмешила её. Она долго смотрела на его затылок, уже порядочно заросший, вызывающе рыжий в этом оранжевом кухонном свете, отвратительно самоуверенный и неотёсанно умный. Плакать больше не хотелось. Смеяться тоже. Теперь она чувствовала раздражение и досаду – прежде всего, на кухню, которая в присутствии этого косматого затылка стала похожа на фифу: накалилась до красноты, чтобы казаться ярче, напустила на себя уюта, - вознамерилась скрыть свою пыльную сущность; и обнаглела до такой степени, что влезла в зеркало, потеснив коридор.
Затылок замер. Потом на шее появилась кривая складка – Пете надоело то, чем он занимался последние две минуты. Он посмотрел на часы и завис – небось, прилип к поседевшей за столько лет бороде Александра Сергеевича, который никогда не сводил своего взгляда с этих стрелок.
В ту же точку (на циферблате?) с отталкивающей бестолковой гримасой продолжал пялиться и Петя, а когда Зоя оказалась у него за спиной, стал поворачивать голову неестественно далеко назад, глазами ухватившись за её лицо, наконец, замер и проговорил, не раскрывая рта:
- Я похож на Болванщика?
Зоя поспешно шагнула в кухню, словно была готова и в логове этого сумасшедшего динго-Пети искать спасение от коридорного мрака, в котором провела несколько последних столетий.
Петя резко встал, преграждая ей путь. Она смотрела на него утомлённым, свободным от страха взглядом, смотрела прямо в глаза, как будто о чём-то прося или любопытствуя, но суть её просьбы или вопроса была такой размытой, что могла сводиться как к одной, так и к другой крайности. Например, она могла просить его как прекратить паясничать и дать ей пройти, так и, с ровно таким же взглядом, - немедленно обнять её и не отпускать ни на шаг. Могла спрашивать, скоро ли он угомониться, или уточнить, стоит ли расценивать его помешательство как сигнал того, что он скучал по ней.
Петя шагнул на неё, заставляя её отступить и наткнуться спиной на стену. Она скользнула взглядом по его предплечью в каких-нибудь десяти сантиметрах от её лица, и взмолилась о землетрясении или схожей силе, которая мимо воли столкнула бы их. Его руки колоннами ограждали её от мира, но всё исчезло. Плутоватый блеск из глаз. Шутовоски искривлённое лицо. Наглый рот, дышащий на неё неизбежным. Вместо исчадия ада перед Зоей был Петя, а в Петиных глазах – растерянность.
- Я пытаюсь понять, получается ли ансамбль между моими действиями и твоим настроением, - сказал Петя.
Зоя не слышала его. В нос ударил его запах, в аккордах которого звучали знакомые с детства мальчишеские нотки, – этот запах она чувствовала три или четыре раза в жизни, и хорошо помнила эти моменты. В нём было что-то острое, отталкивающее и одновременно завораживающее. Она смотрела на его подбородок, треугольный, скруглённый, чуть выдающийся вперёд, перерезанный слишком длинным для него ртом, что придавало ему любопытствующий вид, и мысленно вычисляла место на своём лице, к которому он прикоснулся бы в случае поцелуя. И хотя она ещё в первую секунду с вероятностью в девяносто девять процентов определила это место и уже раз десять успела представить себе прикосновение к нему Петиного подбородка, она упрямо вцепилась взглядом в эту часть его лица, лишь бы ненароком не взглянуть на губы.
Воздушная подушка между их лицами вдруг показалась Зое чем-то наподобие равновесия для канатоходца. Это была константа безопасности. Строго, до миллиметров выверенное положение, позволяющее удержаться на канате. Но что будет, если придвинуться на один единственный миллиметр. Вздрогнуть губами или вдохнуть чуть глубже обычного. Он даже не заметит этого движения. Никто не заметит. Иной канатоходец мог совершить это движение по неловкости, и затем или падал, или удерживался, а могло оказаться и так, что этот миллиметр не навредил равновесию. Остаётся решиться на него осознанно (пусть даже сделав вид, что по неловкости) и посмотреть – что будет. Может быть, Зоя полетит вниз. Может быть, они полетят вдвоём, утянув, наконец, за собой к верной смерти и этот чёртов контроль ситуации. А может быть, и это вернее всего, ничего не изменится. Ни исподтишка нарушенный миллиметр, ни даже прыжок в милю длиной, кажется, не выбьют из-под ног канат, не пошатнут эти закатанные в воздух глыбы.