Зоя быстро повернула ключ в замке, прошла к лифту, не здороваясь. Как назло, перехватили лифт. Он взвыл и понёсся сверху вниз.

Кашлянула, привлекая внимание. Авось, не заметили. Зоя не шелохнулась.

-  Ну что, померла? – с истовым любопытством.

Зоя не отвечала.

-  Нет ещё, значит, - злорадно. – А я думала, всё, померла. Тишина какая. Я думала, не дождёмся тишины. Усыпили, значит, как-то.

Зоя не реагировала. Лязгнули двери на первом этаже – так и есть, кто-то вызвал подниматься.

 -  Усыпили бы её совсем, - продолжает нравоучительно. – Слышишь, Зойка? Подойди тихонько, возьмись за горло, сожми на минутку. За что вы её мучаете? За что нас мучаете? Ребёнка моего. Себя же мучаете. А не можешь так – сходи в церковь помолись, чтоб Бог ей смерть послал. Нету сил это слушать. У меня ребёнок. Пожалейте её, себя и всех вокруг.

Лифт ползёт вверх, натужно скрипя. Зоя покачала головой.

-  Ни капли у тебя сострадания, - подумала. Нет, сказала. Растяпа.

А той того и надо. Того и ждала. То и выманивала.

-  Сострадание? – жадно гавкнула. – Ты мне говоришь про сострадание? Старухе восемьдесят лет. Великое дело – помирает. Ты моего ребёнка видела?

Зоя покосилась на несчастного – увидеть, как он поведёт себя при этих словах. Никак. Смотрит, мигает. За её руку крепко держится. Безрадостный взгляд с невнятным вопросом. ДЦП у него. Перекошенный позвоночник. Одна нога короче другой. Она его пыталась лечить. Деньги собирала. Волонтёры по квартирам ходили, акции благотворительные устраивали. Операцию какую-то должны были делать. Или сделали. Сделали. Да как-то безграмотно. Другой врач сказал, всё неправильно. Надо ещё собирать, втрое больше, чтоб правильно лечить. Она ещё собирала. И ездила в какие-то центры. Но лучше не стало. Говорила бабушке, что всё без толку. Давно надо было, лет пять назад, делать операцию. А теперь уже поздно. Что-то там в костях безвозвратно состоялось.

-  У них пенсия в восемьдесят лет в два раза больше, чем у моего ребёнка. До восьмидесяти лет дожили в трёхкомнатной квартире. С салями да маслинами. Дети и внуки на тот свет провожают. Сострадания от других требуют.

Погасла кнопка лифта. Зоя спохватилась, нажала. Кажется, идёт.

-  А мой ребёнок тысячу гривен получает. Кому он должен сострадание? Кому я должна? Когда я сдохну, у кого ему требовать сострадания, ты мне скажи? Кто ему салями будет носить по средам, а? Социальная служба, может быть? А за какие шиши моему ребёнку пенсию платить и салями носить, если вы налоги не платите? Так, может, ты будешь носить? За те налоги, что ты не платишь. А не платишь же! За какие шиши лечить? Я на лекарства обезболивающие полтысячи трачу. Ты представляешь, как с такой спиной жить? И когда бабка орёт без умолку. Сострадание! Да имела бы ты хоть каплю этого сострадания, давно бы её придушила!..

Дверь лифта закрылась, и Зоя провалилась, наконец, сквозь землю.

Кто-то неудачно припёр её опель, пришлось покрутиться, пока выбралась.

Маша жила в частном секторе на окраине – лет десять тому назад иметь дом в этом районе считалось признаком зажиточности. Сегодня спросы сместились чуть севернее и ближе к морю – на первые, вторые, третьи линии от воды, но тогда всех почему-то манило именно Царское село. Машины родители в своё время владели здесь несколькими участками, очень выгодно распродали их, оставив один себе, и ещё один – презентовав чете Пресновых, когда Маша выходила замуж за Серёжу.

Серёжа был Машиным тренером по теннису (которым Маша занималась пять лет, совпавших с её учёбой на факультете романо-германской филологии), и Машин отец скептически оценивал как искренность Серёжиных чувств к единственной своей дочери, так и его финансовые перспективы. Он отнюдь не ждал, что через пять лет после свадьбы зятю удастся отстроить на этой лужайке двухэтажный дом по новому слову жилой архитектуры, ладный и светлый, в удобстве планировки и внешнем оформлении весьма превосходящий его собственный угловатый особняк. Сегодня у Серёжи современный спорткомплекс с теннисным кортом, грамотная реклама и репутация образцового семьянина, а у Маши – две Серёжиных дочери, круглосуточная няня, две помощницы по дому и стратегический запас социальной ответственности.

Завернув в посёлок, Зоя стала вспоминать, когда была здесь в последний раз. Года три назад. Чуть меньше. На Машином тридцатилетии. В марте. Был пир на весь мир. Зоя осталась ночевать и на следующий день, когда гости разъехались, они разговорились по душам. А до этого не виделись лет пять – с последнего приезда Лолиты.

Маша Кузнецова. Первый класс гимназии. В русую косу вплетена алая лента. Огромные серые глаза. Плечи расправлены, подбородок вверх. Стоит особняком. Смотрит настороженно. Никого не знает – она кончала другую начальную школу, чем большинство из этого класса. Шёлковая белая блузка плоско в том месте, где спустя десять лет обрисуется – на зависть однокурсницам – покатая мягкая плотность. Длинные ноги с сильно выступающими коленями в капроновых колготах телесного цвета. Чёрная юбка, идеально выутюженные складки. Рядом мама, то и дело приглаживает или заправляет за уши выбивающуюся из косы молодую поросль по краю лба и на висках. Яркая, нетрадиционно для той эпохи ухоженная женщина. Не слишком, как теперь стало понятно Зое, красивая. Но безупречно себя несущая. Простушки-училки перед ней робели. Мамаши оборачивались ей вслед. Лолита, в то время ещё Оля, тут как тут: новая девочка. «А как тебя зовут? А из какой школы ты к нам? А это твоя мама? А как её зовут?».

На Машином тридцатилетии запомнилась Тамара. Но очень коротко. Вскользь. Ничего толком не удалось выяснить. Только что-то про работу, которой Тамара очень довольна. Богатое какое-то предприятие. И она там на хорошем счету. А замужем ли? Не обсуждали. Одета была дорого. Волосы прямые, одинаковой длины, собраны в хвост, никаких завитушек, никаких блестящих заколочек. Профессиональный макияж. Атласное платье с умеренным декольте. Очень короткий и очень чёткий образ, без истории.

Зоя почувствовала сладковатое предвкушение. Сейчас-сейчас она всё о них узнает. Семь лет. Она не видела Лолиту больше, чем семь лет.

«Давай с тобой выпьем. Нет, Зоя, перестань гнать, послушай меня, - Оля, покачиваясь, возвышается над ней, дрыгающейся на песке и пытающейся свалить Олю. Наконец, Оля сдаётся и падает попой на песок, хватает Зою за плечо. – Я такая пьяная, я знаю. Но я хочу с тобой ещё выпить. Брудершафт. Нет, чёрт, никакой не брудершафт. Не сбивай меня! Дай я скажу! Мы с тобой… всегда будем вместе. Обещай мне. Мы с тобой старухами будем вот так сходить с ума. На берегу моря. Вот здесь. Через пятьдесят лет. Ты и я. У нас есть Маша и Томка. Но ты и я – особенно – мы с тобой никогда не расстанемся. Давай поклянёмся. Вот этому красному солнцу поклянись. Я всегда тебя пойму и поддержу. Ты клянёшься».

Chateau Bellevue белое. Надпись «… garantita & controlata». Как и просили. Сто сорок девять гривен. Не хило. «Я не снобка, но вино должно быть хорошим, - трубила Тамара под занавес Машиного тридцатилетия», - вот ещё вспомнилось. На вид – что трезвая. Только громкий голос выдаёт опьянение. Она когда пьянеет, у неё что-то со связками случается, и голос как в рупоре. Она и правда не снобка – не вспомнить, чтобы за ней водилось. Маша – возможно, в чём-то. Но Томка любила себя побаловать.

Зоя выложила деньги на кассе. За две бутылки.

-  Всё? – спросила кассирша, претенциозно глядя из-под длиннющих ресниц.

Зоя кивнула.

«Зоя, но оно очень дорогое. Я тебе деньги, естественно, верну, - Маша выхватила трубку у Тамары. – Если хватит денег, возьми две бутылки. Не беспокойся, я всё верну». Беспокоится, чтобы цена вина, которое они употребляют, не отпугнула от них самих. Всегда была очень щепетильной в денежных вопросах. Всегда боялась выпятить свой достаток перед менее обеспеченными сверстницами. Всегда норовила за всё заплатить, всё компенсировать.