Маликорну оставалось лишь поддерживать завоеванную репутацию. Упорно продолжая творить добрые дела, он со спокойным сердцем ждал часа, когда бог соизволит снова призвать его к себе. Он приносил очередную сумму в общество дам-покровительниц, и его председательница, госпожа де Сент-Онюфр, говорила сладким голосом: «Господин Маликорн, вы святой человек». На что он скромно отвечал: «О, сударыня, вы преувеличиваете! Я еще так далек от святости!»

Его жена, хозяйка практичная и бережливая, считала, что вся эта доброта влетает в копеечку. Ее раздражение было тем сильнее, что она догадывалась об истинной подоплеке этих щедрот. «Ты покупаешь себе место в раю, — говорила она без обиняков. — Но чтобы и для меня там найти местечко, ты не потратишь ни су. Узнаю твой эгоизм». Маликорн вяло протестовал. Он говорил, будто раздает деньги ради чистого удовольствия, но ее упреки все же задевали его за живое и наконец настолько растревожили совесть, что он разрешил жене тратить любые деньги, какие она сочтет нужным, для того чтобы попасть на небо. Она с негодованием отвергла этот щедрый дар, что доставило ему, честно говоря, живейшее облегчение.

Прошел год, и судебный исполнитель, неукоснительно ведя учет своим добрым делам, заполнил ими шесть школьных тетрадей. Каждую минуту он вытаскивал их из ящика письменного стола и с блаженным видом взвешивал на ладони, а то и подолгу перелистывал их. Могло ли быть на свете что-либо более радостное и утешительное, чем вид этих страниц, где хорошие поступки выстроились сомкнутыми рядами, а возле них белели широкие, предназначенные для дурных поступков поля, большей частью сохранявшие девственную чистоту. Заранее предвкушая вечное блаженство, Маликорн с нетерпением мечтал о том великом часе, когда он явится на небеса с этим внушительным багажом.

Как-то утром, наложив арест на имущество одного безработного и шагая по переулкам бедного квартала, судебный исполнитель ощутил смутное беспокойство. Это было какое-то щемящее и тоскливое чувство совершенно беспредметной тревоги, чувство, которого еще ни разу в жизни он не испытывал. Между тем он только что выполнил свой долг, выполнил без всяких колебаний, без излишней жалости и, одаряя бедное семейство по окончании всей процедуры пятьюдесятью франками, отнюдь не был растроган собственной щедростью.

На улице де ля Потерн он вошел в старый жалкий дом, сырой и смрадный, который принадлежал его клиенту, господину Горжерену. Он хорошо знал эту трущобу, знал с давних пор, потому что не раз приходил сюда описывать имущество многих жильцов. Да и не далее как накануне он раздавал здесь милостыню. Теперь ему оставалось посетить четвертый этаж. Пройдя по темному коридору с заплесневелыми стенами и преодолев три лестничных марша, он увидел перед собой какой-то странный свет, точно вдруг попал на чердак. Это был четвертый и последний этаж, который освещался лишь слуховым оконцем, выходившим на крышу с мансардами. Запыхавшись от подъема по лестнице, Маликорн перевел дыхание и осмотрелся. Мансарды были отделены друг от друга перегородками, штукатурка на них вздулась от сырости пузырями, которые лопались, как нарывы, обнажая дранку или черное гнилое дерево стропил. Старая дерюга и железная лохань, брошенные прямо на пол у слухового окна, вряд ли могли служить надежной защитой от потоков дождевой воды; весь пол прогнил, и местами нога погружалась в труху, как в ковер. Ни вид этой мрачной узкой лестницы, ни затхлый запах, которым она была пропитана, не должны были удивить судебного исполнителя, который на своем веку перевидал немало трущоб похуже этой. Однако неотвязное чувство тревоги стало здесь еще острее, и ему показалось, что оно вот-вот должно сейчас проясниться. В одной из двух квартир, выходивших на лестницу, послышался детский плач. Не зная, откуда доносится голос, судебный исполнитель наугад постучал в первую попавшуюся дверь.

Квартира состояла из двух комнат, узких, как коридор; первая была проходной, и свет проникал в нее лишь через застекленную дверь, что вела во вторую комнату. Здесь было еще темнее, чем на лестнице. Маликорну открыла худенькая женщина с молодым, но изможденным лицом. За ее юбку цеплялся двухлетний ребенок, он перестал плакать и с любопытством таращил на посетителя большие влажные глаза. Судебного исполнителя провели во вторую комнату; здесь стояли раскладная кровать, простой некрашеный стол, два стула, а у самого окна, выходившего на крышу, — старая швейная машина. В убожестве этой обстановки тоже не было ничего такого, что могло бы поразить Маликорна, но сейчас он впервые в жизни ощутил непонятную робость.

Обычно его благотворительные визиты отличались предельной краткостью. Даже не садясь, он задавал несколько вопросов, скороговоркой выпаливал слова ободрения и, выложив милостыню, поспешно уходил. На этот раз он даже не совсем ясно представлял себе цель своего визита и почему-то не спешил вынимать бумажник. Мысли беспорядочно кружились у него в голове, и слова не шли с языка. Помня о своей профессии, он едва смел поднять глаза на молодую швею, да и она, хотя его репутация филантропа была ей известна, испытывала не меньшую робость. Разговор завязался благодаря ребенку. Быстро преодолев застенчивость, он тут же забрался к Маликорну на колени, и Маликорн просто чуть не расплакался оттого, что не захватил с собой конфет. Вдруг раздался резкий стук в дверь, точно в нее колотили палкой. Швея изменилась в лице, быстро прошла в другую комнату и закрыла за собой дверь.

— Ну, так что же? — послышался грубый и надменный голос, по которому Маликорн сразу узнал Горжерена. — Так что же? Надеюсь, сегодня-то вы мне заплатите?

Ответ прозвучал так тихо и невнятно, что слов Маликорн не разобрал, но смысл был слишком понятен. Горжерен принялся вопить на весь дом страшным голосом, от которого ребенок задрожал в испуге:

— Ах, у вас нет! Ну, вот что, с меня довольно! Не желаю больше слушать ваши россказни. Мне нужны мои деньги, слышите? Нужны немедленно! А ну-ка, покажите, где вы прячете ваши капиталы. Я хочу на них поглядеть.

Во всякое другое время Маликорн отнесся бы с профессиональным восхищением к тому, с каким пылом принялся Горжерен за нелегкое дело — выудить у бедняков квартирную плату. Но сейчас он испытывал лишь страх, точно такой же страх, от которого бешено колотилось сердце у малыша, уткнувшегося в его колени.

— Живее, вытаскивайте ваши денежки, — продолжал орать Горжерен. — Давайте их сюда, или я их сам найду!

Судебный исполнитель встал, посадил ребенка на стул и, сам толком не зная, что он сейчас будет делать, вышел в соседнюю комнату.

— А, вы здесь! — вскричал Горжерен. — На ловца и зверь бежит!

— Убирайтесь вон! — приказал судебный исполнитель.

Горжерен ошалело вылупил глаза.

— Убирайтесь вон! — повторил Маликорн.

— Вы с ума сошли! Я домовладелец.

Должно быть, Маликорн и в самом деле сошел с ума, потому что он кинулся на Горжерена и вышвырнул его на лестницу, отчаянно вопя:

— Да, грязный, вонючий домовладелец! Долой домовладельцев! Долой домовладельцев!

Опасаясь за свою жизнь, Горжерен выхватил револьвер, прицелился и выстрелил в судебного исполнителя. Маликорн замертво упал возле железной лохани и старой дерюги.

Бог проходил по аудиенц-залу, когда перед ним предстал Маликорн.

— А, вот и наш судебный исполнитель, — сказал он. — Ну, как он себя вел?

— Клянусь честью, — отвечал святой Петр, — тратить время на него нам не придется.

— Посмотрим, каковы его добрые дела.

— Ах, не будем лучше говорить о них. В его активе всего-то и есть, что одно доброе дело.

Святой Петр посмотрел на Маликорна с ласковой улыбкой. Судебный исполнитель хотел было протестовать, хотел отчитаться во всех добрых делах, занесенных в школьные тетради, но святой Петр не дал ему и слова сказать:

— Да, одно-единственное доброе дело, но оно немало весит. Он, судебный исполнитель, закричал: «Долой домовладельцев!»

— Как это прекрасно, — прошептал бог. — Ах, как это прекрасно.