— Ну, Анка?.. — спросила она, когда я подняла голову; удивительные глаза ее с добрым облегчением смотрели на меня, худенькое лицо несмело еще, но начинало уже улыбаться. — Может, поешь все-таки? — Она кивнула на мою тарелку.

Тут и я разглядела наконец-то, что передо мной три тарелки: в одной — суп, во второй — котлета с картошкой, а на третьей — кусок пирога с капустой. Даже не притронулась я к ним, что ли?.. А во главе стола сидит Степан Терентьевич в свежей белой рубашке, и перед ним пустая уже тарелка… А напротив меня — Леша, и у него в тарелке совсем уже мало картошки осталось… Пелагея Васильевна сидела сбоку от меня вместе с Сашкой, он тоже был рыжим, как и она, и совсем маленьким, я еле вспомнила, что ему всего четыре года.

— Больно, девочка? — спросила опять так же тихо Пелагея Васильевна и перестала улыбаться.

— Ага. — Я заставила себя, поглядела на всех: — Вы уж простите, что я так… расслабилась.

— Ты в порядке, — быстро сказал Степан Терентьевич. — Ты все-таки заставь себя, поешь.

— Поешь! — повторил вслед за дедом Сашка, как скомандовал, и даже пристукнул для крепости ложкой по тарелке.

— Остыло уж все, подогреть? — спросила меня Пелагея Васильевна.

— Спасибо, не надо, — и спросила Сашку: — Тоже капитаном будешь?

— Космонавтом.

— Твердо решил?

— Ага!

Все по-прежнему молчали, а я разговаривала с Сашкой и будто просыпалась…

— Надо уж, Анка, как-то пережить тебе это, — ласково, болея за меня, попросила Пелагея Васильевна, чуть сморщилась от жалости, протянула худенькую руку — и на ней были веснушки — и нежно погладила меня по плечу.

— Надо: другого выхода у меня нет! — вздохнула я.

— Надо! — подтвердил Сашка с совершенно дедовской интонацией, с какой, случалось, и Степан Терентьевич непреклонно говорил на палубном монтаже.

И я с автоматической послушностью зачерпнула ложку супа, проглотила ее, но вкуса решительно никакого не почувствовала, даже отодвинула тарелку:

— Простите, Пелагея Васильевна, никак не могу…

— Ну, и не надо, не надо, — тотчас ласково заторопилась она. — Разогрею, потом поешь. Поспишь ты, может?

Заснула я разом, только разделась и легла. Пелагея Васильевна разбудила меня, чтобы успела я позавтракать вместе со Степаном Терентьевичем, не опоздала на работу. И на этот раз меня уж не надо было уговаривать есть.

— Утро вечера мудренее? — спросила Пелагея Васильевна и так же, как вчера, погладила меня по плечу. — Как это, Степан, ты повторяешь ее слова?.. Ну, легче?..

— Легче нашему теленку: реже начал он дышать! — засмеялся Степан Терентьевич.

— Спасибо вам! — сказала я. — Ну, вот как матери с отцом говорю: спасибо!

— Ты еще не того стоишь, девочка! — серьезно ответила Пелагея Васильевна и вздохнула: — А что непримиримая ты, так и дальше так живи!

А когда мы со Степаном Терентьевичем вышли из дому, Леша стоял на улице и курил. Мы поздоровались, будто совершенно естественно, что перед сменой он на другом конце города неожиданно оказался, и дальше пошли вместе.

16

В одно из посещений Дарьи Тихоновны в больнице — ей уже разрешали ненадолго вставать с кровати, и мы с ней сидели на диванчике в коридоре — я сказала ей, что перешла на работу в конструкторское бюро чертежницей: наш заводской врач запретил мне тяжелую физическую нагрузку. Умная старуха, всего натерпевшаяся за свою жизнь у Тарасовых, поглядела на меня пристально и чуть усмехнулась:

— Непривычно на новой-то работе?..

Я вспомнила нашу громадную светлую чертежку, уставленную рядом кульманов, девчат и женщин за ними, непривычную для меня тишину и, главное, мою строгую наставницу, у которой я была ученицей, высокую и худенькую Зинаиду Павловну: у нее были разные глаза, левый — голубой, а правый — коричневый. Она была немногословна, как Леша, до крайности требовательна, даже резка, и девчонки ее побаивались, за глаза звали Зинаид. Да еще и старой девой она была. Я потихоньку, чтобы не нарушать чуткую тишину больницы, рассказала все это Дарье Тихоновне, а она вдруг спросила:

— Ревновала тебя Зинаид? — Увидела, что я не понимаю, пояснила ласково: — Ну, что ребенка ты ждешь, а она сама так в девках и прожила?..

И только после этого я поняла, почему Зинаида Павловна была так особенно требовательна ко мне вначале, а потом резко переменилась, стала относиться ко мне чуть ли не по-дружески, хотя внешне это и ни в чем, казалось бы, не проявлялось. После одного нашего с ней разговора это случилось, когда обе мы задержались в чертежке вечером, заканчивая срочные копии. Как я теперь понимаю, сразу по двум причинам это у нашего Зинаида произошло… Во-первых, училась я старательно и упорно, ни на минуту от кульмана не отходила, не в пример другим девчонкам. Поэтому довольно скоро копии чертежей, которые я снимала на кальку, стали получаться у меня весьма приличными. А второе — Зинаида совершенно неожиданно прямо-таки зауважала меня за то, что я решила остаться матерью-одиночкой, но аборт не сделала. В тот вечер, когда мы с ней задержались в чертежке, она сначала долго и недоверчиво поглядывала на меня своими разноцветными глазами, а потом все-таки решилась, прямо спросила, как это я не испугалась, не сделала аборта?.. Я ей тоже прямо ответила, что уже сейчас чувствую себя матерью, да и как же можно убить ребенка?! Зинаида Павловна сначала долго молчала, спрятав лицо, потом устало выговорила, глядя в сторону:

— Ты права, а я вот… — И не договорила, поджала губы, а прямые плечи ее непривычно ссутулились.

Рассказала я все это Дарье Тихоновне, а она взяла меня бережно за руку, выговорила удивленно:

— Жизнь я уж прожила, разных баб перевидала, а вот в тебе, Анка, в первой вижу такую страстную заботливость о будущем ребенке… — И снова удивилась: — А может, такой настоящая женщина и должна быть?.. — Помолчала еще, глядя в сторону и думая или вспоминая, и подтвердила: — Да, такой!.. Ведь главное это наше женское дело — детей-то рожать, главное!.. — Посмотрела на меня и забеспокоилась, прямо спросила вдруг: — Слушай, а с этой точки зрения прикидывала ты своего Алешу-богатыря?.. — Поняла, что спросила, и даже сама порозовела от смущения.

— Слово-то какое — прикидывала… — ответила я и поспешно спрятала лицо, чувствуя, что неожиданно побагровела чуть не до слез.

— Ну, прости, Анка, оговорилась… — и она надолго замолчала, все поглаживая нежно мою руку; и я молчала, уже боясь самой себя; потом она уверенно спросила: — И сейчас небось он ждет тебя внизу?.. — Я кивнула, еще ниже опуская голову; она вздохнула и не удержалась, выговорила удивленно: — Чудная ты какая-то девка, Анка, не сердись ты на меня… Будто по целине первая во всем мире ты любовь свою прокладываешь: и Залетов у тебя случился, и Тарасов потом, теперь вот — Алеша-богатырь…

— Да с чего вы взяли про Лешу? — Я все не могла поглядеть на нее.

— Вот дурочка: или я не вижу, как он к тебе относится, да и ты к нему?

— Никак я к нему не отношусь!

— Ты только себя-то не бойся, девочка!.. Конечно, совестно тебе: шутка сказать — ждешь ребенка от другого! А ты еще гордая сверх меры: тебе для самой себя виноватость свою перед ним не признать!.. А ведь Леша-то ни в какое сравнение не идет ни с Залетовым, ни с Тарасовым, и ты сама это уже начинаешь понимать. Настоящий он человек, вот что, во всем настоящий!.. Даже в том, как по-мужски терпеливо и самозабвенно любит тебя, ждет бессловесно. Твой это мужчина, Анка, для него ты родилась, вот что!

Я вдруг заплакала тихонько и безудержно… От стыда обеими руками закрыла лицо, отвернулась, прижалась лбом к стене. А Дарья Тихоновна все поглаживала меня, теперь уже по спине, и говорила точно самой себе:

— А может, рядовой у тебя случай, даже типичный?.. Сначала организм твой любви потребовал, поскольку вон какая ты здоровущая вымахала… Потом по молодой глупости внешней красивостью парня ты увлеклась да воспитанной его культурностью… А настоящего от нетерпеливости и до сих пор разглядеть не можешь! — И спросила шепотом: — Или уж разглядела?.. — Она ждала, а я молчала и плакала, до боли упираясь лбом в стену, не отнимая рук от лица, все не разрешая себе подумать наконец-то по-настоящему, все не разрешая переступить последнюю границу… А Дарья Тихоновна, кажется, даже усмехнулась: — При твоем характере, Анка, как бы и тут ты дров не наломала!…