— О, простите, сеньора, я вас не забрызгал?

— Ничего, — сказала, обернувшись, Норма Роблес. — Почти тринадцать лет, милый мой Родерико!.. Но ты ведь знаешь, в Мехико то-то и хорошо, что здесь никто никого не ищет, а, кроме того, у нас не отличишь зиму от лета, и время проходит незаметно. Да что я тебе рассказываю!

— Тринадцать лет, Норма.

— Ну и что?

— Ты ждешь мужа?

— Мужа? — она, жуя маслину, широко раскрыла глаза. И засмеялась — как раньше никогда не смеялась, подумал «милый мой Родерико». — Всему свое…

— Норма, — проговорил Родриго и хотел взять ее за теплую руку, сверкающую золотом и бриллиантами.

— О, тихо. Ты все еще чувствуешь себя в саду нашего незабвенного отрочества. — Она утопила в рюмке новый смешок. — В твоей пучине погибну я, бурный джин!

Никогда еще он не видел ее такой красивой, как теперь, под двумя вуалями, схваченными бриллиантовым аграфом. И она была иной, чем прежде.

— Ты стал настоящий стиляга. Я вижу, времена переменились к лучшему.

— Смотря с какой точки зрения, — сказал Родриго, разводя руками.

— Ну, ну, ну, не начинай опять эти нескончаемые разглагольствования доморощенного трибуна. Как ты мне надоел! Это — во-первых; а во-вторых, ты был не прав, не так ли? Нет, мой мальчик, только мы, богатые люди, отдаем себе отчет в том, какая пропасть отделяет нас от бедных; бедные не знают о ней, и, пока их не просветит какой-нибудь ренегат-помещик, нам ничто не грозит. Но comes the revolution[34], и первыми расстреливают ренегатов и путающихся под ногами интеллигентов. Ха-ха!

Родриго молчал, уставившись на спичку, валявшуюся на полу. Снова вкрался протяжный голос Дардо Моратто:

— Сэр Джон изобретает сортир и, сидя в нем, переводит Вергилия. Великий труд успешно доводится до конца. И подумать только, что нынешние английские джентльмены, отправляя нужду, не воздают благочестивой дани памяти сэра Джона Уоттона, латиниста, придворного и переводчика Вергилия!

— Ах, Родригито, неужели ты так и будешь вечно ставить себя в смешное положение! Эй, человек! «Дайкири» для сеньора…

Фиделио чуть не разлил рюмки. («Черт бы побрал… уже скоро одиннадцать, скоро приедет Грабиэль, а я здесь. Черт бы побрал…»)

— Смотри себе под ноги, — прошипел Бобо. — Что с тобой сегодня? Ходишь, как очумелый.

Норма, протянув руки, похожие на дремлющих змей, взяла с подноса рюмки.

— Ах, как хорошо быть замужем за важной персоной, финансовым гением, который строго выполняет свои обязанности, но не выходит за рамки. Если бы он не приходил ко мне раз в неделю, я бы подумала, что он сошелся с другой, и это пробудило бы во мне ревность, дополнение к любви, которого я вовсе не желаю! Я бы горевала, тосковала, терзалась и не пошла бы на такую приятную party[35], где встречаешь старых друзей, которых уже не надеялась когда-нибудь увидеть. А что ты поделываешь теперь, старина?

— Ничего; немножко пишу и…

Норма беззвучно зааплодировала затянутыми в перчатки руками:

— Прекрасно, прекрасно, литература такой же необходимый аксессуар, как сигареты или хороший коньяк.

— Норма… послушай, я тебя по-прежнему люблю…

— Браво! Как оригинально! Болезнь, по-видимому, приобретает характер эпидемии. — Норма, сузив глаза, бросила на него сквозь вуаль косой взгляд. — Ты что вообразил, болван? — и, снова распахнув ресницы, пропела: — Ах, какой сквозняк! Бобо, что тебе стоит закрыть окно; и к чему нам гнусавая поэтесса?

— Ну, и что дальше? Может, ты хочешь, чтобы мы вернулись в незабвенный сад, где когда-то так мило сюсюкали? Или возьмемся за ручки и отправимся в «Синеландию»? Тебе ведь ничего больше и не нужно… До девяноста лет доживешь и будешь украдкой целоваться со старухами в доме призрения. Потому что там ты и кончишь свои дни. Ну, пока.

Норма отвернулась от него и помахала рукой. Вошла Пимпинела де Овандо. Высокая, с орлиным носом и обжигающе холодными, отливающими металлом глазами. Сьенфуэгос улыбнулся: Норма под руку с Пимпинелой. Ты мне знатность, а я тебе деньги. Ты мне деньги, а я тебе знатность. Ни та, ни другая не внакладе. Рано ты помер, Порфирио.

— Ты завтра увидишь мужа? — спросила Пимпинела, улыбаясь всем сразу.

— Увы, да, — воскликнула Норма бессознательно подражая ее манере держаться.

— Не забудь, дорогая, напомнить ему о моих трехстах акциях. Ты обещаешь?

— Не знаю, Пимпинела, я никогда не говорю с ним…

Пимпинела изобразила лучезарную улыбку.

— Да, чтоб не забыть… Моя тетя хочет, чтобы ты пришла к ней ужинать в следующий четверг.

У Нормы загорелись глаза.

— Донья Лоренса Ортис де Овандо?

Автобус затормозил, но еще с минуту не рассеивались запах блевотины, тяжелое дыхание, дремота. «Ме-е-хико!» — изрыгнул шофер и сдвинул кепку на затылок. В автобусе с запачканными птичьим пометом окнами пассажиры зашевелились, потянулись за продавленными корзинами и сколоченными из планок ящиками с цыплятами, зашаркали рваными ботинками. Габриэль попытался протереть стекло, чтобы причесаться; надел свою бейсбольную шапочку и снял с крюка кожаную куртку. Теперь живей, потрачу несколько песо на такси и мигом доберусь до дому. Прижимая рукой бумажник, Габриэль пробрался к выходу. По площади Нетцауалькойотль прогуливались проститутки с забинтованными коленками и заляпанными грязью каблуками туфель. «Теперь или никогда, дружок», «Со мной, миленок, сразу станешь мужчиной», «Меня на всех хватит, девки, и плачу долларами!», «Yes, yes[36], угощайся в свое удовольствие», «А, старый приятель!» Габриэль пошел по улице, чувствуя терпкий запах смуглых тел, слушая топот своих шагов по выщербленным плитам тротуара, глядя на свое новое отражение в погашенных витринах обувных магазинов — как он прекрасно выглядел, как загорел! Город наваливался на него, рябило в глазах. Как будто не было неба. Но теперь уж он каждый год будет возвращаться в калифорнийское раздолье, в поля, овеянные запахом томатов. «Такси!» Прямые улицы, размеченные, словно вехами, кучами мусора, низкие дома-развалюхи. Он забавлялся, читая вывески закусочных, похоронных бюро, которых было полным-полно на Трансито и в Рабочей колонии: побеленные фасады и всегда выставленные наружу карликовые сосновые гробики для детей. За каждой дверью ему чудился запах застылой крови ребенка; недалеко ходить, только в его семье умерли четверо еще совсем маленькими, не успев ни поработать, ни поспать с бабой, в общем, не сделав ничего важного в жизни. Габриэль нетерпеливо щелкал пальцами. Сейчас он заявится домой с пачкой долларов в кармане и с подарочками всем на загляденье. Он был на заработках первый раз, но теперь каждый год будет уезжать в Штаты, как удастся, легально или нет, пусть даже придется переходить границу под пулями или вплавь через реку. Либо это, либо торговать мороженым на улицах Ф. о. — больше податься некуда. Он уже говорил Туно, когда они вместе работали на уборке урожая в Техасе: «Ну и что из того, что тебя не пускают в шикарные рестораны? А в Мехико тебя пустят, что ли, в „Амбасадер“?» «Здесь, приехали. Получите». Габриэль постучал в дощатую дверь дома 28-б. «Вот и я со всеми пожитками». Мама, открывающая в улыбке желтые зубы, и отец с мятым, словно заспанным, лицом, и старшая сестра, та, что уже на возрасте, и два мальчугана в дырявых комбинезончиках и фуфайках. «Грабиэль, Грабиэль, как ты окреп, помужал!» — «Я вам всем кое-чего привез, ну-ка, ребята, открывайте чемодан». Комната, освещенная свечами, с картинками у железной кровати. «Это тебе, Пепа, вон какая ты стала грудастая: такие носят ихние бабы, чтобы поддерживать титьки. Very fain»[37] — «Ой, Грабиэль, какой ты чудной», — все повторяла мать. «А тебе, старик, шапка, как у меня, прямо из Кливленда; туго там приходится Бето Авиле. А для тебя, мамочка, вот что: посмотри только, это чтобы ты поменьше работала». — «А что это за штуковина, сынок?» — «Сейчас расскажу. Послушайте, а где же Фиделио?» — «На поденке, Грабиэль. В доме у каких-то богачей. Да ты объясни мне, что это такое?» — «Смотри: вставляешь воронку в эту белую штуку, потом насыпаешь туда фасоль, или кладешь морковь, или что хочешь, и в минуту все само перемелется, без тебя». — «Ну-ка, посмотрим, посмотрим». — «Нет, мамочка, надо штепсель включить, ведь это работает от электричества». — «Да ведь у нас тут нет электричества, сынок». — «А, черт возьми. Тогда ничего не выйдет, мамочка, пользуйся ей, как ручной мельницей. Вот так. Что же тут поделаешь. Ну ладно, я зверски хочу есть. Где там тортильи? С мексиканской едой ничто не сравнится, но в будущем году я опять двину на север — там и деньги, и работа, и five and ten[38], и электрический свет».