Валерий Юрьевич отшвырнул камень и вошел в переулок.
Мишка смотрел ему вслед и дул на коченевшие пальцы.
…Когда Мишка открыл входную дверь, то из прихожей услышал сочный и громкий мужской голос, доносившийся с кухни. Мужчина читал стихи:
Мишка стоял в темной прихожей, не раздеваясь, и слушал гулкие чеканные слова, наполненные вселенской печалью.
— Ну что, Глаша? — спросил мужской голос, перестав читать. — Плохо разве?
— Замечательно, Федечка, просто великолепно! — горячо откликнулась Аглая Антоновна.
— А главный сказал, что нет никакого проникновения в суть произведения, — грустно ответил мужчина по имени Федя. — Я ему говорю: — «Дайте мне роль Арбенина, я лучше Мордвинова сыграю! Лермонтов — мой любимейший человек на земле, я его всего наизусть знаю!» А этот мерзавец губами пожевал и говорит: «У меня с вами связаны другие планы…» Э-эх, Глаша, Глаша, жизнь чертова… Ну за что такая невезуха?
— Не расстраивайся, Федечка, миленький, ты большой талант, это все знают. Ну бывает, не везет, что поделаешь…
Мишка с нарочитым стуком сбросил ботинки под вешалку, с грохотом швырнул сумку с книгами.
— Ой, Мишка пришел! — встрепенулась Аглая Антоновна и выбежала в прихожую. — Есть будешь, Мишка? Я хороший ужин приготовила. Борщ с бараниной и картошки с колбасой нажарила.
Мать улыбалась, глаза возбужденно блестели, словно и не было недавней горькой обиды, которую нанес ей отец Генки. И от этого Мишке сделалось еще неприятнее.
— Спасибо, не хочу, — буркнул он и достал из кармана курточки деньги. — На, возьми. Здесь тридцать рублей. До получки хватит.
— Ой, Мишка, солнышко ты мое, где ж ты достал? — Мать и смутилась и обрадовалась, перебирая деньги в руках.
— За фотографии в детском саду получил.
— Ой, Мишка, какой ты молодец… А я в театре всего пятерку стрельнуть сумела. Не умею занимать, хоть плачь. От страха даже заикаться начинаю.
— Приветствую вас, Михаил Владимирович. — Артист Федор Семенович церемонно протянул Мишке здоровенную ручищу.
— Приветствую вас, Федор Семенович. — Мишка с хмурым видом пожал руку и нырнул в свою кладовку, включил красный фонарь, закрыл дверь на крючок.
— Что-то не в духе нынче Михаил Владимирович, — прогудел за дверью Федор Семенович. — Пожалуй, мне пора, Глашенька.
— Ты ж свой коньяк не допил, Федечка.
— Бог с ним, с коньяком. Когда на душе тошно, никакой коньяк не поможет. Посидел, поплакался в жилетку, пора и честь знать…
Они ушли на кухню, Федор Семенович плюхнулся на стул, навалился на шаткий кухонный столик:
— Ты-то как, Глаш? А то мы все к тебе жаловаться бегаем, а что у тебя на душе — по-хамски не спрашиваем.
— А что я? Живем с Мишкой, горя не ведаем. — Аглая Антоновна налила в чашку чаю, затем стала накладывать в тарелку со сковородки жареную картошку с колбасой.
— Так уж и не ведаете? — усмехнулся Федор Семенович и выпил рюмку, закурил. — Володьку-то все еще ждешь или забыла?
— Что толку ждать, Федя? — с печальной покорностью отозвалась Аглая Антоновна. — Я ведь уже старая…
— Ну и он не шибко молодой, — вновь усмехнулся Федор Семенович.
— У вас, мужиков, ведь как? Седина в бороду — бес в ребро, — улыбнулась Аглая Антоновна и вышла с тарелкой и чашкой в коридор, осторожно постучала ногой в Мишкину кладовку.
— Мишка, открой, пожалуйста.
Мишка с неохотой открыл, и мать внесла и поставила на краешек стола тарелку и чашку с чаем.
— Не сердись, Мишка, поешь. У тебя настроение плохое? Что-нибудь случилось?
— Да так… — Мишка отвел взгляд. — Ничего особенного.
— Ты сердишься, что Федор Семенович в гости пришел? — Мать старалась заглянуть ему в глаза.
— Да нет… Мне-то что? Он же к тебе пришел…
— Не сердись, Мишка. Он очень хороший человек… И очень добрый и порядочный… Неудачи у него… неприятности… Не сердись, он скоро уйдет… — Мать еще некоторое время потопталась на месте, ожидая, что сын что-нибудь ответит, и Мишка наконец пробурчал:
— Да ладно… я ничуть не сержусь, с чего ты взяла?
В красноватом полумраке глаза у матери радостно блеснули, она быстро обняла Мишку, чмокнула его в щеку и вышла. Мишка придвинул к столу стул, взял вилку и принялся есть картошку с колбасой, одновременно проглядывая стопку снимков. За стеной были слышны голоса матери и Федора Семеновича.
— Полюбила бы ты меня, Глаш… — гудел сочным своим баритоном Федор Семенович. — Ради тебя все бы бросил…
— Не могу, Федечка. Такое по приказу не делается, только по велению сердца… А просто так — зачем тебе?
— Брось ты, Глаша, эти антимонии. Думаешь, не знаю, каково бабе без мужика приходится? Это вы с виду теперь такие эмансипированные, а копни глубже — баба и есть баба…
— По-всякому бывает, — отвечала она, — и плохо, и хорошо…
— Чаще — плохо… Зачем пятерку сегодня в театре искала?
— До зарплаты не хватало.
— Че ж у меня не спросила?
— Постеснялась, Федя. Знаю ведь, что ты тоже на мели сидишь.
— Я как раз за съемки получил, мог бы полсотни отслюнявить. Взаймы просить надо у бедных — богатые не дадут.
— Я и заняла у своих девчонок в гримерной. Мишка у меня теперь зарабатывает, что ты! — не без гордости проговорила Аглая Антоновна. — Детишек в детских садах фотографирует.
— Молодец… — прогудел Федор Семенович. — Серьезно на жизнь смотрит… Ладно, Гланя, пойду я. Спасибо тебе за приют и участие.
— Что ты, Федя, не стоит. Приходи, всегда тебе рада…
Она проводила Федора Семеновича в прихожую. Он долго одевался, пыхтел, сопел. Наконец нахлобучил мохнатую шапку, улыбнулся Аглае Антоновне. И она молча улыбнулась ему в ответ. И вдруг Федор Семенович облапил ее своими большими ручищами и поцеловал в губы. Аглая Антоновна сперва задохнулась от поцелуя, потом с трудом высвободилась из его сильных объятий, проговорила шепотом, и глаза у нее стали испуганными и огромными:
— Ты с ума сошел, Федя.
— Сошел…
— Уходи сейчас же…
— Пошел, пошел… — Он вывалился на лестничную площадку и оттуда помахал ей рукой.
Аглая Антоновна захлопнула дверь.
— Гори, гори, моя звезда… — негромко запел Федор Семенович и стал спускаться по лестнице.
…Мишка проявлял фотографии. Пока белые прямоугольники плавали в ванночке с проявителем, он рассматривал свежую, еще мокрую пленку. Кадрик за кадриком, и выражение лица у него было серьезнее и значительнее. А в ванночке на фотобумаге медленно проступало изображение. Вот — смеющаяся Аня в длинной дубленке с капюшоном, длинные сверкающие волосы густо рассыпались по плечам. Вот Аня вместе с Генкой. Вид у Генки самоуверенный и нахальный. Вот полуразрушенный старый дом. Пустые глазницы окон, сквозь которые видны стены комнат с оборванными древними обоями. В углу кадра, рядом с грудой щебня и кирпича, — подъемный кран. На стреле висит круглая чугунная чушка, которой разбивают стены домов. Вот пруд, покрытый льдом, исполосованный лезвиями коньков, и вокруг — ни души, и печальные голые деревья и кусты, и большущая ворона сидит посреди пруда на льду… Мишка посмотрел на часы — была половина первого ночи. Мишка стал подвешивать влажную пленку к веревке, протянутой через всю кладовку под потолком. Потом стал вынимать из ванночки фотографии…