Но разбитые тарелки явились для Харбанса я Нилимы только поводом для того, чтобы излить скопившуюся досаду. Сейчас они оба были настолько взвинчены, что могли накричать на первого попавшегося под руку. Впрочем, когда я входил во двор, Харбанс уже прилаживал новый плафон над наружной дверью. Ввинтив лампочку и закрепив колпак, он молча стал спускаться по стремянке, но на нижних перекладинах оступился и упал. Потерев ушибленное место, он убрал стремянку и, продолжая молчать, вошел вместе со мной в гостиную. Но стоило ему сесть в кресло, как его словно прорвало.

— Нет, я не вынесу всего этого, не вынесу, не вынесу! — восклицал он в отчаянье, будто потеряв рассудок.

— Но эту работу ты мог бы поручить слуге, — сказал с упреком я, полагая, что Харбанса вывело из себя падение со стремянки.

— Разве в этом дело? — сердито возразил он. — Мне вообще претит подобная глупая возня! Сам посуди, кому все это нужно? Я забросил дела, забыл обо всем на свете и живу единственной бредовой заботой — как бы получше принять ораву мало знакомых мне людей. Корми их, мели им всякую лицемерную и льстивую чепуху, молчи с подобострастием, выслушивая их ответные глупости… И ради чего? Ради того, чтобы они похвалили танцы моей жены, чтобы они купили десяток билетов ценой в двадцать пять рупий! Сказать честно, в моих глазах это своего рода проституция…

— Но ты ведь понимаешь, что любая нервозность может только осложнить положение? — спросил я. — Раз уж взялся за дело, не лучше ли спокойно, без лишних слов, довести его до конца, чего бы это ни стоило? Во-первых, твой психоз явная помеха делу, а во-вторых, он лишает тебя способности трезво мыслить. К чему это все?

— Но зачем, зачем я все это делаю? — воскликнул Харбанс, окидывая жалобным взглядом стены и двери, словно надеясь получить от них ответ на свой вопрос. — Для чего я поставил себя в такое нелепое положение? Всей душой я ненавижу подобную кутерьму и тем не менее по своей воле в нее влез — зачем? Я хочу одного — чтобы меня оставили в покое! Пусть эти люди делают что хотят. Допускаю, что для них это вопрос чести, славы, карьеры, чего угодно, но мне-то что? Для себя я не вижу во всем этом ничего, кроме неудобств и огорчений. Кому-то понадобилось залезть в болото, чтобы сорвать там для себя лотосы, — так пусть он сам лезет туда, а не тащит вместе с собой и других! Я хочу остаться в стороне, вот и оставьте! Не нужны мне ни карьера, ни слава, если они достаются подобной ценой…

Нилима в эту минуту находилась рядом в комнате — она накрывала стол для гостей. Ей, видно, послышалось, что длинную свою тираду Харбанс адресует ей, и потому, бросив работу, она влетела к нам.

— Могу я войти? — спросила она сурово, остановившись на пороге. Лицо ее было искажено негодованием, отчего она казалась намного старше своего возраста. Я и раньше замечал это в Нилиме: в хорошем расположении духа она выглядела почти девушкой, но в минуты гнева лицо ее приобретало какое-то старческое выражение, черты его становились резко-рельефными, как у древних египетских изваяний.

— Почему бы тебе не войти? — в том же тоне ответил Харбанс, неприязненно следя, как она переступает порог. — Все двери в мире в любую минуту открыты для тебя!

— Ты опять ищешь ссоры? — спросила Нилима, садясь на диван. — Я отлично знаю, для чего ты все это говоришь.

— Ты знаешь! Ха-ха! — воскликнул Харбанс. — Ну, конечно, ты знаешь все! Разве найдется что-нибудь на свете, чего бы ты не знала?

— Да, я знаю, что мучает тебя! Твою душу червем гложет мысль, что люди воспринимают тебя лишь как мужа Нилимы, и не больше. Ты боишься успеха моего выступления — ведь он доставит мне еще большую популярность, а ты уйдешь еще дальше в тень, почувствуешь себя еще ничтожней. Вот что не дает тебе покоя!.. Ты просто ждешь, чтобы вся эта затея провалилась, тогда ты примешься высмеивать меня и возносить себя…

Пока говорил Харбанс, мое сочувствие было целиком на стороне Нилимы, но теперь этого уже нельзя было сказать. На месте Харбанса я не стал бы и слушать таких желчных, разнузданных речей, я взвыл бы от ярости. Но, к моему удивлению, Харбанс вдруг обмяк, в глазах его что-то погасло, и когда Нилима замолчала, он не разразился бранью, как я ожидал, а только пожал плечами.

— Говори что угодно, — ответил он спокойно, — я уже сказал, что не желаю слушать твоих глупостей. Будь дело только в моей зависти, я нашел бы тысячу способов помешать тебе. Но мне не хочется сейчас спорить с тобой. Я хочу одного: чтобы ты оставила меня в покое. Ты ошибаешься, я ничуть не жалею, что отношусь к числу самых обыкновенных людей и останусь таковым до конца дней своих. Но зачем ты заставляешь меня заниматься делом, которое мне омерзительно? Устраивай представления, создавай себе имя — делай, что хочешь! Но, умоляю, не превращай меня в орудие для достижения твоих личных целей!

Нилима с минуту молчала. Потом вдруг снова вспылила:

— Я прекрасно знаю, что тебе омерзительно! Не доводи меня до крайности, иначе все узнают, что это не я пытаюсь использовать тебя в своих целях, а ты сам всегда используешь меня в собственных интересах!

— Я? Я использую тебя в собственных интересах? — Харбанс выпрямился в кресле. — И тебе не стыдно это говорить?

— Если тебе не совестно, чего же мне-то стыдиться? — возразила Нилима. — Ты и сам отлично знаешь, о чем я говорю. Вспомни: кто служил тебе средством сближения с людьми, которые могли быть полезными в твоих мелких, корыстных делишках? Ради чего ты так часто говоришь обо мне со своими друзьями — иностранцами? Для каких целей заставляешь меня встречаться с ними? Кому-то захотелось узнать побольше об индийских танцах, и ты уже тут как тут — «пожалуйста, вам все это расскажет Нилима!», Кому-то понадобились индийские костюмы — «пожалуйста, это может достать для вас Нилима!». Для чего ты все это делаешь? Не для того ли, чтобы добиться расположения новых своих знакомых, чтобы перед всеми хвастать потом — вот, дескать, с какими людьми я дружу? Когда Нилима нужна для твоих эгоистических целей, она твоя жена, ты имеешь право сослаться на это. А теперь ты не желаешь ради меня пригласить в дом десяток гостей, ты кричишь, что я тащу тебя в грязь, что тебе все это омерзительно! В собственной корысти твоя душа никакой грязи не усматривает, но когда речь идет о пользе для других людей, она, видите ли, воспаряет над всем низменным и не желает окупаться в грязь! Конечно, если у человека такая двуличная душа, о чем тут можно говорить?..

— А еще что? — сдержанно спросил Харбанс, когда Нилима, задохнувшись от гнева, умолкла. — Больше тебе нечего сказать? Значит, пока что ты сделала вывод, будто бы я использую тебя в собственных интересах. Конечно, это я для себя день и ночь мотаюсь по городу и занимаюсь всякой чепухой. Это мне нужны все новые и новые костюмы для танцев, на которые тратятся сотни рупий. Это по моему желанию выискивается квартира по меньшей мере из четырех комнат. Это мне каждый третий день взбредает на ум понаслаждаться заграничными яствами в самых роскошных ресторанах — в «Волге», в «Богеме». Это у меня недостает времени, чтобы самому воспитывать сына, и это я не нахожу иного выхода, как отдавать его в детский сад «Милые пташки»… Все, что я делаю, я делаю только для себя. А ты просто живешь себе в доме, ничего ни от кого не требуя, и скромно занимаешься своим искусством. Какое тебе дело до всяких там ничтожных, прозаических деталей, до того, например, откуда берутся деньги, на что они потом расходуются! Твоя душа горит огнем искусства, и перед ним все жизненные нужды — это такая мелочь! Но ты милостива ко мне, ты чрезвычайно благородно и великодушно позволяешь мне использовать твою любовь к искусству ради моих корыстных целей. О, твоему величию нет меры и предела, чистота души твоей выше всяких похвал!

— Так почему бы тебе сейчас не сказать прямо и откровенно, чего в конце концов ты от меня хочешь? — Нилима соскользнула на самый край дивана, как бы собираясь в негодующем порыве встать и уйти. — Если мы — я и твой сын — обременяем тебя, почему бы не заявить открыто: «Забери мальчика и убирайся вместе с ним на все четыре стороны?» Не беспокойся, в любом случае я сумею обеспечить и себя и его. А без нас можешь жить где угодно — хоть в четырехкомнатной квартире, хоть в фанерной лачуге… Мы к тебе за помощью не обратимся!