— Это тебе решать, — ответил я. — Надумаешь пойти ко мне, можем отправиться хоть сейчас.

— Ладно, я подумаю, — согласился он и лег на траву лицом вверх. Дымок его сигареты медленно поднимался вверх и таял во мраке. Я молчал, провожая взглядом проносящиеся мимо огни автомобилей…

Разговор нага в тот вечер был долгим и, по всей видимости, серьезным, но все же я не думал, что Харбанс действительно и даже очень скоро уедет за границу. После прогулки у «Ворот Индии» мы зашли в кафе и встретили там Нилиму. Она успокоила Харбанса и увела домой. Но Бхаргав навсегда исчез из нашего поля зрения. На следующий же после нашего с Харбансом объяснения день Шукла сама очень решительно объявила художнику, что замуж за него не пойдет и поэтому будет лучше, если он перестанет бывать у них в доме. Мне сказали, что несчастный Бхаргав два часа просидел перед неумолимой своей избранницей, проливая горькие, безутешные слезы. И с той поры мы больше не видели его. Когда два года спустя я вновь встретил его — в Лакхнау, на вокзале, — рядом с ним стояла его жена, совсем незнакомая мне женщина, и станционный рассыльный неподалеку охранял их багаж. Вместо шальвар и длинной рубашки-курты на Бхаргаве были европейский пиджак и брюки. Из короткого разговора с ним я узнал, что он получил место дизайнера в какой-то государственной фирме. Но если бы я сам не окликнул его, то, пожалуй, он прошел бы мимо меня как совершенно чужой человек. Впрочем, и по лицу его видно было, что встреча и разговор со мной особой радости ему не доставили.

Изо дня в день жизнь моя текла по заведенному кругу — душная каморка в Мясницком городке, унылый труд в редакции, а по вечерам то же кафе и те же разговоры. О Бхаргаве мы забыли и думать. Если же кто и вспоминал о нем порой, так это Нилима. «Бедный Бхаргав! — со вздохом говорила она. — Как все-таки жестоко с ним поступили!..» Все замолкали. Харбанс хмурил брови, а Шукла отворачивалась в сторону. Но это было похоже на то, как если бы в ручей вдруг упал камешек — след его живет лишь до тех пор, пока по воде расходятся круги. Мы старались не помнить о художнике, как это делают дети, нечаянно разбившие в гостях драгоценную безделушку — они тихонько кладут осколки туда, где стояла разбитая вещь, и незаметно отходят в сторонку.

О разговоре с Харбансом у «Ворот Индии» я почти забыл, и потому, когда однажды Нилима сказала мне, что через неделю-другую Харбанс уедет за границу, я отнесся к этому сообщению с недоверием.

— Куда уедет? — спросил я бездумно и почти в шутку.

— Пока что в Лондон, — ответила она, слегка скривив губы.

— Но ведь там сейчас зима!

Нилима молча кивнула головой и принялась внимательно разглядывать свои ногти.

— И надолго?

— Это уж у него спроси, — отрезала она. — Мне он сказал только одно: что хочет год или два пожить за границей. И что, возможно, защитит там докторскую диссертацию.

— А мне он говорил, что…

Я запнулся на полуслове.

— Что он тебе говорил? — Глаза Нилимы с острым любопытством впились в мое лицо. Мне пришлось сделать над собой немалое усилие, чтобы сказать ей неправду:

— Он говорил, что вовсе и не думает о загранице.

— Когда он говорил это?

— Достаточно давно.

— А я тебе толкую о том, что происходит сейчас. Он собирается уехать в начале февраля.

— А ты?

— А я останусь здесь.

— Но…

— Но что?

— Но сейчас не время для такого путешествия. Если речь идет о диссертации, то, во-первых, сначала нужно получить разрешение на ее защиту, а во-вторых, ехать в Европу лучше в июне или в июле.

— Это он и сам знает. Сначала он собирается найти там работу.

— А работу здесь он бросит?

— Он уже подал заявление об уходе.

— Уже?

— Да, сегодня утром.

— И без предварительного уведомления?

— Он уговорил директора принять заявление задним числом. Даже место на пароходе заказал, на третье февраля.

— Так спешно? А прочие дела он устроил?

— Ты о деньгах? Ну, тысячу рупий он занял у Рамеша, а до отъезда, возможно, получит еще какую-то сумму в колледже, из пенсионного фонда.

Нилима старалась говорить безразличным тоном, будто речь шла вовсе не о Харбансе, а о человеке совершенно постороннем. Я не сводил глаз с ее лица, надеясь уловить в нем хоть тень досады или огорчения, но мои старания были тщетны. Казалось, она просто пересказывала мне очередную новость из утренней газеты.

— Но как же так? С чего вдруг он решил уехать? — Я ни за что не хотел обнаружить, что мне хоть что-нибудь известно о планах Харбанса.

Она ответила не сразу, и, пожалуй, никогда прежде я не видел ее столь сосредоточенной.

— Сказать правду, — с усилием начала она, — мне все время кажется, что уезжает он только из-за меня. Видимо, я мешаю ему в чем-то. А зачем мне быть помехой? Если ему так хочется, пусть поживет один. Мне тоже будет полезно побыть одной. За это время я съезжу на Юг, серьезно займусь танцем. Мама обещает оплатить мне эту поездку. Нет, не буду удерживать его ни минуты, пусть себе едет!

И только теперь будто что-то дрогнуло в лице Нилимы. Что это было — душевная боль, сожаление, страх? Но в следующий же момент, справившись с собой, она ровным, непринужденным тоном спросила:

— Ну, а ты? Ты будешь приходить к нам, когда уедет Харбанс?

— Да, конечно. А отчего бы и нет?

— Прошу тебя, — продолжала она, — если Харбанс заговорит с тобой о своем отъезде, не вздумай отговаривать его. Сейчас твое слово значит для него очень мною. Ведь может выйти так, что ты посоветуешь ему остаться, а он вдруг возьмет да и послушается тебя, а потом день и ночь будет каяться, что не уехал, терзаться сомнениями, понимаешь? Пусть уедет на время, это будет полезно для всех нас.

— Но дело-то в том, Нилима, что он…

— Послушай, Судан, — прервала она меня, словно угадав мои мысли. — Что бы он там ни говорил, без меня ему жизни нет. В этом я совершенно убеждена. Но пусть сам во всем разберется, пусть сам проверит свои чувства, иначе всю жизнь будет думать, что по моей вине не смог сделать то, не смог сделать другое, третье… Ну, а что касается остального, например Шуклы, то мне его вмешательство в ее жизнь не нравится. Все-таки я считаю, что Шукле и Бхаргаву нужно было пожениться. Ну, не теперь, так хотя бы года через два.

— Но ведь Шукла сама ему отказала! Если она не захочет, то…

— Шукла? Да она и сама толком не знает, чего хочет и чего не хочет. Вот Сародж, например, решила выйти замуж за механика, хотя у того нет ни денег, ни образования, да и собой он не ахти какой красавец. Мы все против, а Харбанс поощряет ее, заладил свое: «Пусть выходит за кого хочет, это ее дело». Что же касается Шуклы… Не могу понять, почему он так о ней печется? Иногда мне даже кажется, что он и сам…

Внутри у меня что-то оборвалось, но я нашел в себе силы, чтобы сохранить внешнее спокойствие.

— Ты так думаешь? — спросил я нарочито безразличным тоном. — Но с чего ты взяла?

— Не стану, конечно, тебя уверять, — ответила она тихо, — но все-таки, по-моему, тут что-то есть…

— Перестань, пожалуйста, это уже из области фантазии.

— Может быть, и так. — Она опять задумалась, потом продолжала: — Шукла совсем еще ребенок. Мнение зятя для нее важнее всего на свете. Что хорошо для него, то нравится и ей, что не по нутру ему, от того и она открещивается. Я уж не раз говорила ей: что же ты будешь делать, когда выйдешь замуж? Как станешь жить без своего обожаемого зятя? — Она попыталась рассмеяться, но ей это не удалось. Таить свои чувства под фальшивой маской она не умела, это было противно всей ее натуре.

Весь тот день, когда мы провожали Харбанса, моросил мелкий дождь. Перед тем как отправиться на вокзал, Харбанс увел меня в какой-то бар, — он сказал, что хочет на прощанье угостить меня виски. Играл джаз, мы же сидели совсем близко к эстраде и потому плохо слышали друг друга… В молчании выпили мы по одной, затем по другой порции виски. Харбанс сказал: