Когда я вышел из кафе, расплывчатые шары сделались еще более осязаемыми, они уже застилали мне зрение. На перекрестке возле Синдхия-хаус я чуть не угодил под автобус. Шагая по кругу Коннот-плейс, налетел на какого-то прохожего. У меня под ногами хрустнула одна из деревянных игрушек, разложенных для продажи у палатки беженца-индуса. Но найти виновника в сплошном потоке прохожих было делом безнадежным, и несчастному продавцу оставалось только глухо роптать на свою судьбу. Сам же я понес в этот вечер, как ни странно, лишь самый незначительный ущерб — нечаянно ступив ногой в лужу, испачкал в грязи штанину.

Ночью, в темной своей каморке, с головой закутавшись в одеяло, я думал только об одном: как избавиться от моих расплывчатых шаров? Я пытался вспомнить, с каких пор они стали преследовать меня. Не с того ли дня, когда я впервые вошел в кафе и увидел Шуклу и Дживана Бхаргава, время от времени вскидывавшего на нее свои робкие, обычно потупленные глаза? Все чаше мне приходили на намять слова Бхадрасена, однажды сказанные им о Шукле: «She radiates beauty!»[39] Тогда я не придал им значения. И только теперь по-настоящему понял, как точно это было сказало. Казалось бы, и в самом деле, как может человеческое лицо, словно звезда или солнце, излучать красоту? Но разве это было не так? Разве то не были поистине сверкающие лучи, вмиг и навсегда пронзившие все мое существо? С первой встречи и до нынешнего дня меня постоянно, до боли терзала мысль, что я вовсе не единственный, кого покорила красота Шуклы… Я глубоко страдал от сознания, что стою в одном ряду с другими людьми — с Дживаном Бхаргавом, с Сурджитом… А может быть, и с Харбансом?

Да, оставалось одно — бросить работу и уехать из Дели. Конечно, впереди все было неопределенно, и мое бегство в деревню могло породить лишь новые трудные проблемы, — но что делать? Только таким решительным способом можно было отделаться от назойливых расплывчатых шаров и сохранить душевное равновесие. Скромные материальные возможности, которыми я тогда располагал, не оставляли ни малейшей надежды, что мне удастся выделиться из ряда тех «других», кто окружал Шуклу. Оказаться же в положении Дживана Бхаргава я не желал. Мне была отвратительна сама мысль об этом, и, случись что-либо подобное, я навсегда перестал бы уважать себя, я не смел бы глянуть на себя в зеркало. Потерпев поражение, Дживан Бхаргав бросил мир абстрактной живописи и сделался промышленным дизайнером; я же, напротив, закончил бы тем, что обратил бы себя в абстракцию, только уже в прямом, буквальном смысле этого слова. Итак, решено — пока я в Дели, нужно держаться подальше от всех этих людей!..

Я не пошел к Нилиме, хотя она меня пригласила, и вообще положил конец вечерним прогулкам по городу. Я не хотел, чтобы все повторилось слова: чтобы Сурджит с тем же нетерпением в голосе напомнил, что они опаздывают на представление, и торопливо поднялся с места, чтобы вслед за ним, высказав неопределенное желание когда-нибудь в будущем повидаться со мной, встала и Нилима и чтобы снова прошла мимо меня Шукла и небрежно, будто тронув мимоходом листья на дереве, произнесла: «Всего доброго!» О, это было бы совершенно непереносимым для меня! Прежде я смеялся над слезами Бхаргава. Слушая рассказ Нилимы о том, как плакал он перед Шуклой, я злорадствовал в душе. «Так и надо этому евнуху! — думал я тогда. — Виданное ли дело, чтобы мужчина проливал слезы перед девчонкой!» Но теперь я горячо сочувствовал Бхаргаву, и чем сильней терзала меня тоска, тем большее уважение испытывал я к человеку, который нашел в себе мужество вынести на люди то, что искренне чувствовал в душе, и как бы то ни было, но дошел в своей любви до конца. И, не стань на его пути Харбанс, вполне могло бы статься, что очень скоро он женился бы на Шукле и той же зимой слал бы нам из какого-нибудь горного местечка свои новые картины, написанные в медовый месяц.

По ночам самый воздух нашей каморки казался мне мертвым. Прежняя бессодержательность жизни, усугубленная горечью разочарования, сделалась теперь еще ощутимей. Да и что, кроме тревог и огорчений, может чувствовать человек, получающий в месяц ничтожные сто шестьдесят рупий, половину которых он отсылает матери-вдове, имеющей на руках кучу малых детей?

Как и прежде, порой среди ночи вдруг начинал звучать ситар Ибадата Али, но теперь эта музыка не приносила мне былой радости — скорее, напротив, она усиливала мою печаль и делала еще более мучительной бессонницу. Подолгу, с открытыми глазами, лежал я в постели, уныло глядя в потолок, — иногда до самого рассвета, когда по переулку начинали сновать его обитатели. Лишь под утро удавалось мне задремать. Но и это короткое забытье не приносило желанного покоя. Много раз — иногда две или три ночи кряду — я видел один и тот же кошмарный сон. Стоило сомкнуть веки, и тотчас же откуда-то выскакивал огромный локомотив, тащивший за собой вереницу вагонов. Он пробирался через густые леса, мчался сквозь длинные гулкие тоннели и все тащил и тащил за собой вагоны, как и следовало, от одной станции к другой — только не по рельсам, и в этом был весь ужас… Он кренился набок, изгибался змеей; мне казалось, что вот-вот он перевернется и с грохотом все рассыплется в прах… Но, неведомо как, он вновь восстанавливал равновесие и снова стремился куда-то в неизвестность, по своему страшному, без рельсов, пути… Я мучительно желал, чтобы локомотив снова пошел по рельсам… Временами мне чудилось, что и сам я нахожусь в этом адском локомотиве. Голова и все тело мое пылали, я понимал, что поезду грозит катастрофа, я с паническим страхом следил за каждым его поворотом, но изменить ничего не мог…

Измученный до умопомрачения, до сумасшествия, я просыпался в поту, с бьющимся сердцем и, собрав остатки волн, принимался убеждать себя, что нахожусь вовсе не в локомотиве, а в своей каморке и что она стоит на месте и никуда, ни по рельсам, ни без рельсов, не мчится. Немного успокоившись, я смотрел на спящего рядом Арвинда, и порой меня брала злость — ну отчего вот ему, например, не снятся подобные кошмары? Почему, сердито думал я, нет таких проблем в его жизни, почему он так крепко и безмятежно засыпает каждый вечер? Я до безумия завидовал всем здоровым людям, которым удается в минуту, едва коснувшись головой подушки, крепко заснуть, которым не приходится столь тяжко бодрствовать долгие два или три часа через каждый час мучительного забытья. Кошмар этот властвовал надо мной и наяву. И если вдруг до моего слуха доносился издалека реальный паровозный гудок или грохот движущегося поезда, я вскакивал с постели и в ужасе озирался по сторонам…

Бежали дни. Работы в редакции все прибавлялось. А может быть, мне только казалось так? И казалось именно потому, что теперь я все чаще не успевал вовремя закончить порученные мне дела. Тридцать дней месяца пролетали для меня, как один день, и один день тянулся, как тридцать, — все они были до тошноты одинаковы, и если я ощущал хоть какое-то движение во внешнем мире, то это был бешеный бег того ужасного, сошедшего с рельсов поезда… Я мечтал, чтобы проклятый локомотив грянулся наконец об землю и рассыпался в прах, положив конец моим мукам. Но и это желание никак не могло осуществиться…

Скоро я уже не мог уснуть без помощи снотворных таблеток.

Пришла весна. Днем город купался в легком тепле, а ночью прохладный ветерок, который проникал теперь даже в наш душный переулок, приносил откуда-то издалека аромат «царицы ночи»[40]. Этот чудесный запах, словно порождаемый самой сущностью весенней ночи, всегда, с самого раннего возраста, действовал на меня с неотразимой силой. Но человек с годами меняется, и так же, должно быть, неузнаваемо и невозвратно меняются и связи его внутреннего мира с миром внешним. Наши первые, самые сильные и счастливые впечатления, навсегда сделавшиеся для нас дорогими и неповторимыми, со временем словно бы отслаиваются от нашей личности и становятся частью души какого-то совсем другого, до боли знакомого, но все же чужого нам человека, как бы настороженно глядящего на нас из зеркала; так незнакомый город, увиденный из окна поезда, стремительно исчезает во мгле и остается где-то позади, в сотнях миль от нас, постепенно обращаясь в нашей памяти в туманный, еле различимый призрак. В детстве запах «царицы ночи» вызывал во мне необъяснимый восторг, он соединялся в моем сознании с переливчатыми звуками свирели, доносившимися порой из далекого горного поселка, и вместе они словно бы размягчали и увлажняли почву моей души, и казалось, из глубины ее пробивались наверх нежные ростки счастья. В ту незабываемую пору, когда не перестаешь радостно удивляться всему на свете, мне чудилось, что само небо, омытое ночным цветочным ароматом, каждый вечер спешит мне навстречу, готовое стать верным моим другом и сообщником, а мерцающие звезды, казалось, посылают мне сверху приветные знаки. Доверчиво и ласково небо склонялось ко мне, позволяя моим глазам по собственной прихоти создавать и вновь уничтожать в нем фантастические, сотканные из облаков, образы невиданных животных и демонов… Позже, в студенческие годы, запах «царицы ночи» стал вызывать во мне иные ассоциации. Когда в часы вечернего отдыха я приходил на бадминтонный корт и ловко работал ракеткой, тугими ударами отражая стремительно летящий ко мне волан, этот аромат, соединенный с пленительным образом заходящего солнца, наполнял мою душу сознанием радости бытия, ощущением молодости и силы. Все в этом мире, верил я, создано для меня, и только для меня одного, — лишь для меня восходит солнце, для меня разливается вокруг его животворящее тепло, для меня веет освежающий ветерок. Но теперь все было иначе. Тот же знакомый, волнующий запах, преодолевший на своем пути десятки кварталов и переулков и долетевший наконец до тесной нашей комнатушки, помимо воли повергал мою душу в томительное уныние; тяжелела голова, гулко стучало сердце. Арвинд же принимался уверять меня, что во всем виноват грипп. «Конечно, — говорил он, — теперь эпидемия, ты должен быть осторожным!»…