— И девочки у вас хорошие, — сказала она, улыбаясь тому, как две сестренки-близнецы, отлично вышколенные, сидят неслышно в глубине комнаты за маленьким столиком, читают вместе одну книжку с таким видом, будто их нисколько не интересует, что происходит в эту минуту у старших.

— Да, они у меня уж так приучены. Порядок знают, — догадалась Настасья Ефимовна, что именно хотела сказать учительница.

— За три года вы ни разу не собрались ко мне в школу поговорить о сыне, — осторожно пожурила гостья. — А поговорить надо, очень надо!

— Где уж мне ходить! Времени не выберешь, и совестно.

— Но это и моя вина! А совестно?.. Что ж делать, от материнского долга никуда не спрячешься. Настасья Ефимовна, вы, конечно, догадываетесь, почему я пришла?

Настасья Ефимовна, как будто обдумывая ответ, поглядела на детский уголок.

— Откуда мне знать? Должно, не угодил вам мальчик. А чем не угодил, понятия не имею, извиняюсь.

Евгения Николаевна с преувеличенным вниманием принялась рассматривать синие узоры по желтому полю скатерти: как начать разговор? Трудно будет матери выслушать со стороны такие тяжелые упреки… Долгая минута прошла в полном молчании.

— Дети есть дети, — наконец решилась учительница, — и плохо, когда об этом забывают… Нашим ребятам только и заботы должно быть — учиться!.. Хорошо учиться! Согласны вы со мной?

— Согласная-то я согласная…

— А в голосе какое-то сомнение, оговорочка! Верно? Какая? Будем только совершенно откровенны.

— А такая, что я про Толю ничего плохого не знаю. Не может быть, чтоб он сделал что-нибудь плохое! — жарко вспыхнув, прошептала мать.

— Конечно! Но дело-то ведь не в мальчике, не в Толе, не его тут вина… Словом, мне стало известно… Настасья Ефимовна, вы слушаете меня? — И мать, только что отвернувшаяся, чтобы скрыть пылающее лицо, вновь подняла на учительницу глаза. — В школе у нас стало известно, что Толя… ну, что он у вас и недосыпает, и уроки не успевает готовить, и… Вообще нехорошо у него сложилось дома. Может быть, муж тайно от вас водит мальчика по всяким таким местам?

— По каким таким местам?

— Настасья Ефимовна, не будем играть в прятки! — с упреком произнесла учительница. — Неужели вы в самом деле ничего не знаете?.. О том, что Толе приходится промышлять музыкой… разве вы не знаете этого? Разве вам не известно, что его по ночам водят к чужим людям, где он за деньги развлекает музыкой?

Настасья Ефимовна вдруг поднялась из-за стола, повела сильными плечами.

— А что в этом такого? Ну, ходит! Ну, играет! Только не по ночам, а с вечера… Мальчик играет — заслушаешься. Вот его и уважают люди, зовут его, радуются ему, а других завидки берут. Совести нет у тех, кто вам нажалился… Тьфу!

Евгения Николаевна больше постигала в этой женщине зрением, нежели слухом: она видела, что застигнутая врасплох, непривычная к быстрым и гибким поворотам мысли, не умея разобраться во всей противоречивости нахлынувших сразу чувств, Настасья Ефимовна сейчас попросту отругивалась от школы, от общественного мнения и от собственной, вдруг потревоженной совести.

— Вот еще! Небось мы и сами можем очень хорошо разбираться, где хорошо, а где плохо. Не маленькие, сами понимаем… — Настасья Ефимовна старалась наговорить как можно больше.

— Девочки! — предупредительно шепотом напомнила Евгения Николаевна.

Настасья Ефимовна тотчас смолкла, машинально вымыла две чашки, которые были и без того чисты, тщательно вытерла их полотенцем, лишь бы занять себя чем-нибудь. Потом, усаживаясь снова за стол, сказала ласково:

— Чайку чашечку, милости просим… С праздничным пирожком, пожалуйста!

— Спасибо. С удовольствием! — согласилась гостья.

Несколько слов о качестве праздничного пирога — и девочки, только что встревоженные, вновь беспечно шептались в своем углу, листая книжку с картинками.

Обе женщины пили чай и переговаривались уже спокойно, совсем дружелюбно.

Евгения Николаевна хвалила матери ее детей — и Толю и обеих девочек. Если беречь их детство, отличные вырастут люди. Настасья Ефимовна благодарила и, крепко прижимая руки к груди, стала уверять, что никакая скверна к ее мальчику все равно не прилипнет, а дома ли он играет, сам для себя, или на людях — да господи, какая же разница? Никакой нет разницы!..

То были все те же доводы, только уже с успокаивающими, а иногда даже просительными интонациями. И Евгения Николаевна подумала, что много ей предстоит здесь хлопот, что еще не раз и не два придется ей захаживать в эту семью, пока удастся выручить из беды мальчишку.

Полчаса спустя подоспел Егоров. Он тотчас узнал классную руководительницу и, пока Настасья Ефимовна не вмешалась, поиграл в гостеприимного, весьма осчастливленного редким визитом хозяина.

— Иди посиди с девочками, — приказала ему жена. — У нас тут свой разговор… Ну, иди, говорю. Не мешай!

Он на цыпочках отошел вглубь комнаты, к детям, пристроился здесь на крошечном табурете, который и девочкам уже давно стал не по возрасту. Колени его приходились почти на уровень подбородка.

— Тсс! — шепнул он детям и стал занимать их, строя высокое здание из старых кубиков с картинками.

Он старательно прислушивался, но улавливал лишь отдельные слова и обрывки фраз: «…отравлять детство», «…пьянство», «…материнской совести», «…школьные годы»…

Одна из только что возведенных колонн развалилась от резкого движения — Егоров обернулся к жене и гостье.

— Я извиняюсь, — сказал он, — вроде у вас разговор до меня касается?

Настасья Ефимовна ответила:

— Не начинать же все сначала, Федя. Мы уже тут второй час про Толю обсуждаем.

— Слышу, что про Толю. Но, как я понимаю, мимоходом и меня цепляете?

Евгения Николаевна некоторое время боролась с чувством неприязни к этому человеку. Невольно припомнилась ей и первая встреча с ним и запах спиртного перегара. Но все-таки он отчим Толи и отец вот этих славных девочек-близнецов. Каков бы он ни был, он — отец, от этого никуда не денешься. И учительница сказала:

— Подсаживайтесь ближе. Я повторю для вас вкратце, о чем мы тут беседуем…

Снова высказав свои соображения о судьбе Толи Скворцова, Евгения Николаевна больше смотрела на жену, чем на мужа, и с возрастающим удовлетворением заметила по нескольким мимолетным взглядам супругов, что решающий голос в этой семье принадлежит сильной матери, а не слабому отцу.

После, собираясь уже уходить, Евгения Николаевна напомнила:

— В детях — все наше будущее. Лучше отказывать себе… не знаю… лучше обходиться без самого необходимого, но вырастить детей крепкими, здоровыми, знающими людьми…

Егоров, помогая гостье надеть пальто, попробовал возразить — правда, в самых осторожных и неопределенных выражениях и опасливо косясь при этом на Настасью Ефимовну:

— Само собой… Да только родители ведь, то же самое, не враги своим детям… А? Как считаете?

19. Единица

Снег, обильно выпавший в начале ноября, вскоре исчез без остатка. Опять были погожие дни, холодные, но ясные.

Но вот миновала еще неделя, хватил первый настоящий морозец. В мглистом, как бы палевой кисеей затянутом небе проступило огромное багровое пятно вместо солнца. Кисея в высоте клубилась, вихрилась, становилась все плотнее, все гуще, потом вдруг рвануло ветром, и бурно и густо заметался снег в воздухе.

С этой минуты окончательно пришла зима.

Алеша просыпался раньше всех в доме — будильник у изголовья его кровати, на тумбочке, поднимал его ровно в половине восьмого. В эту пору зимой еще совсем темно, и яркими, желтыми среди снега квадратами выступают освещенные, просыпающиеся окна.

Алеша переводил самодельный регулятор — тотчас из радионаушника, покоящегося на той же тумбочке возле кровати, диктовалась ему утренняя зарядка. Пока мальчик приседал, выгибался и подпрыгивал, бабушка готовила ему завтрак.

Завтракать приходилось в еще смутный утренний час, когда на стол ложится круг от висячей, под широким абажуром, лампы. Обжигаясь горячим кофе, не обращая внимания на хлопотливые бормотания бабушки, Алеша прислушивался к наступающему утру. Он дожидался знакомых шумов на лестничной площадке; они всегда одинаковы и начинаются точно в срок, когда до первого урока остается ровно двенадцать минут, ни больше, ни меньше, — двенадцать единиц стократ измеренного времени, в течение которых можно скорым шагом дойти от дома до школы.