— А опростоволосили! Вот ведь какое у меня дело-то!

— Такого дела у меня нет. Да как же это опростоволосили?

— А вот так! Да еще принародно: вот ведь что, в. б.!

— Все-таки я не пойму, в чем дело.

— А вот пойдем в приказ. Я ведь и при них все разбрякаю… Я не боюсь их: мне что!

Мы пошли, и дорогой Ершиха сообщила мне следующее:

— Ты, ведь, в. б., государев человек, и я тоже: так ты скорее по мне потянешь, чем по ним. Они тоже прежде государевы, удельные были[53]. А, вот, зимусь, государь от них отказался — указ такой выдал: не надо, говорит, мне вас… разбойников этаких. Ну, а я-то как была государева — так и осталась. Так вот они из за этого-то на меня и стали налегать.

— Как же так только ты одна государева осталась?

— А, вишь ты, мужа-то моего в солдаты взяли, так он тоже самому царю служит… присягу принимал. Да он уж теперь до большого чину дослужился. И поначалу-то он не в простые солдаты попал, а в матросы. Еще тогда все надо мной смеялись: эй ты, матроска-смоленая..! А теперь он уж чин получил другой… мудреной такой, что и не выговоришь: бан-мандел ли, как ли?

Ершиха засмеялась, не знаю, над собой, или над названием мудреного чина.

— Ну, да как придем в приказ, так я тебе грамотку покажу, — сам увидишь, — сказала она.

Мы пришли, и она подала мне какие-то бумаги, донельзя засаленные и отчасти изорванные. Первая оказалась черновым прошением в Т. волостное правление. В прошении этом значилось, что просительница-матроска Авдотья Ермолаева Ершова, что она жалуется на крестьянина одной с ней деревни Петра Егорова Молчанова, который, без всякого с ее стороны повода, во время храмового праздника, на улице, принародно сперва обругал ее всякими непотребными словами; когда же она не сказала ему против его брани ни одного слова, принародно же сорвал с головы ее платок, начал таскать за волосы и всячески немилосердно бить, похваляясь зашибить до смерти и, может быть, зашиб бы, если бы ее не отняли бывшие тут имярек, на которых просительница и ссылается, как на свидетелей.

— Да эта просьба написана в волостное правление, так ты и подай ее туда или, все равно, в волостной суд, — сказал я Ершовой, прочитав прошение.

— Подавала я, да что в том! Вишь, они все по нем, по Петрухе-то тянут: им от государя отказали, так они государевых людей и стали нажимать, а за своих-то разбойников стоят. — А я на ихний-то суд плевать хотела, а то и хуже — только при твоем благородии молвить непригоже. Вот что!

— Ну, плевать не следует.

— Да я ведь это только так говорю, для примера…

— Однако ж, ты подавала эту просьбу в ихнее же правление?

— Подавала; только не эту. Да и в той, в другой-то то же выписано.

— Так что-нибудь тебе объявили же?

— Промололи что-то; да не так… неладно! Я уж и прошенье-то просила назад, — хотела подать кому-нибудь из городских начальников… та была не столь запачкана… да не отдают разбойники! Прими уже эту, в. б. Да заступись за меня: я государев человек, как и сам ты.

— Матушка! Да ведь это такое дело, что его волостной суд решает, и жалобы нет, если не было какого-нибудь нарушения порядка.

— Было, было порушенье. Все не по порядку сделано!

— Ну, погоди, — я узнаю.

Я позвал писаря.

— Было производство по этой просьбе? — спросил я его.

— Как же-с, — было.

— А чем кончено?

— А вот я книгу принесу-с.

Оказалось, что суд, обвинив Молчанова, приговорил его к аресту на неделю и к денежному штрафу в мирской капитал.

— Ну, так что же тебе, матушка? — обратился я к Ершовой. — Видишь, Молчанов наказан.

— Врут это они, врут, в. б! И пальцем не дотронулись; а не то, чтобы хорошенько взъерепенить…

— Да ведь он из-за тебя в арестантской сидел, и еще штраф заплатил. Чего же тебе еще?

— А что, что заплатил? А в ихнюю же казну. Мне от того не легче…

— Ну, под арестом сидел.

— И не сиживал он ни под каким под арестом. Врут все!

— То есть здесь, при правлении неделю высидел, за замком.

— Врут, врут это они. Все по воле ходил: я сама сколько раз видала. Еще надо мной же смеется. Да наплевала бы я на это: мне хоть сиди он, хоть не сиди — все однако! А он мне плат на голову накинь: умел сорвать, так умей и накинуть! Вот что, в. б. Я не какая-нибудь, а мужняя жена.

— Да будто самой тебе тяжело надеть?

— Тяжело — не тяжело, а он сорвал, он опростоволосил — он и голову накрой. Мне без того в храм Божий нельзя ходить. Хорошо, что батюшка разрешил: ходи, говорит… ничего!..

— Ну, да ведь ты так-то, я думаю, носишь же его?

— И не надевывала! Сохрани меня, Мати Пресвятая Богородица, от сраму этакого! Ношу, да другие — есть их у меня, слава Тебе, Господи! А того не надену; и не взяла и не возьму руками, покуда сам Петруха не накинет.

— Где же твой плат?

— Да где? Надо быть, здесь, в правлении, как не пропили.

— Ну, вот ты сама неладно говоришь, матушка.

— А почто неладно? Они не по правилу судят, а мне что? С меня что возьмешь? Я — государев человек. Как бы мне до самого-то царя дойти, так он их всех духом бы в тартарары сослал. Самим бы им так насмолили… узнали бы они матроску смоленую… Только идти далеко!

Я осведомился у писаря о платке Ершихи, и оказалось, что он действительно в правлении, но она не соглашается взять, если Молчанов сам не наложит его ей на голову, а Молчанов на то не соглашается. — Я дал слово матроске похлопотать об исполнении ее желания. Она, видимо, осталась довольна и тотчас же предложила принести мне малины; когда же я отклонил такое предложение, она, в видах поощрения и как бы по секрету, сообщила мне некоторые сведения о своем муже:

— Ведь отчего я, в. б., воюю с ними? На мне не что возьмешь! Я уж проляпалась было тебе, что Ерш-от мой у самого царя служит.

Тут Ершиха близко подошла ко мне, ткнула пальцем в плечо и чуть не на ухо сказала:

— На одном, чуешь, корабле с царем-то плавал: так ему просто! Так де и так, царь милостивый!.. Обиждают-де… Насмолили бы им! Не веришь, в. б., так сам вычитай грамотку: я тебе вместе с той отдала… с прошеньем-то…

Эта грамотка была письмо Ершова к жене. — Я стал читать его про себя.

— Нет ты вслух, в. б., да потихоньку, чтобы разбойники-то эти не знали, — пусть их!

Ершова, говоря последние слова, погрозила кулаком на дверь, ведущую в комнаты, занимаемые правлением. Я начал читать вслух; как водится, письмо начиналось поклонами. При каждом поклоне Ершова с чувством замечала:

— Вишь ты, как выписывает!.. Золотые рученьки!

— Золотые рученьки! — сказал я ей; — да он ведь не сам пишет: за него кто-то другой руку приложил. Значит, он неграмотный?

— Так что? Все его же басни писаны.

Когда же я дочитался до поклона Молчанову — «другу моему любезнейшему», то Ершова сказала громко:

— Ну, вот этому-то не почто бы. Да не знает ведь он этого.

— Сказала ты этот поклон?

— Сказать-то сказала… нельзя не сказать, коли в письме написано, а только от себя прибавила, что не почто бы.

Существо письма заключалось в post scriptum. Здесь Ершов прежде всего уведомлял жену, что он плавал на одном корабле с Инператором и с Великим Князем, и что Инператор пожаловал ему награду.

— Вишь ты! Не правду ли я тебе сказала? — заметила Ершова шепотом, толкая меня в плечо.

Далее Ершов писал, что у него теперь под начальством сто человек.

— Эко место! — опять громко сказала Ершова. — Боле ста человек! А поди все говорят: здравия желаем, в. б! Сказываюсь, у нас и в городе-то всех солдатов эстолько не наберется.

Потом в письме было объяснено, что, по случаю такого повышения, Ершов очень в деньгах нуждается, потому что теперь, из анбиции, надобно и мундир завести не то, что у простого матроса: так нельзя ли-де сколько-нибудь прислать на подмогу, — а после он и сам не оставит.

В конце письма написан адрес: «№№ флотского экипажа бонбандеру[54], имярек, в Кронштат».