Ненашев сидел не на своем обычном месте, за директорским столом, а на одном из стульев возле стены. Он сел сюда, когда они вместе с директором комбината Кунанбаевым, покинув ватержакетный цех, молчаливые, угнетенные, будто с поминок, пришли сюда, в административное здание. Ненашев подумал, что директор комбината сразу начнет совещание, и в угнетенности от происшедшего опустился на стул грузно, будто ему прострелило поясницу. Кунанбаев же вообще не сел — не только за директорский стол, — отошел к затянутому простеньким репсом окну, стоял в пальто, сняв только шапку, — стоял согбенный, будто на плечи его навалилась невидимая тяжесть; волосы жгуче чернели на фоне пепельной реди за окном; ватержакетный корпус в просвете штор громадился неживо, словно стена разбитой, оставленной защитниками крепости. Впечатлительный, близко все принимающий к сердцу, что доподлинно знал Ненашев за эти годы совместной работы, товарищеского общения с ним, Кунанбаев, вероятно, всеми скорбными мыслями и чувствами был там, в ватержакетном цехе, откуда они только что ушли. О беде ему позвонил Цапин по просьбе Ненашева, резонно рассудившего: начнет директор комбината по телефону расспросы, так кто же, если не начальник цеха, все точно объяснит?

Не оборачиваясь от окна, Кунанбаев негромко проговорил:

— И надо же теперь, как раз… случиться такому… — Помолчал и повернул к Ненашеву полное, обычно доброе, а сейчас пасмурное лицо. — ЦК республики обратилось к нам — взять повышенные обязательства по свинцу. Фронт требует. Под Москвой — немцы, знаете. Да и общая обстановка. Вчера поздно пришло письмо…

И не договорил: дверь кабинета без стука распахнулась. И, еще не видя, кто явился, стало ясно, что не иначе как по праву, по укоренившейся привычке входил человек, — через порог ступил, чуть сгибаясь под притолокой, Новосельцев. Обведя кабинет взглядом, словно оценивая, кто тут, кивнул: «Здравствуйте», повесил на вешалку у двери шинель. Расправляя ладонями складки гимнастерки под широким ремнем, спросил:

— Так что, товарищи руководители, диверсия?

Ему не сразу ответили: Кунанбаев, болезненно морща лицо, как от заломившей зубной боли, прошел к директорскому столу, садясь, сказал устало:

— Какая диверсия… Беда — кокса нет.

— Ну, это мы посмотрим! — Новосельцев шагнул, со стуком отодвинул стул, сел. — Посмотрим!

И тогда-то он и начал, не посоветовавшись с ними, вызывать сюда, в директорский кабинет, одного за другим людей из ватержакетного цеха, с подсобных участков, угольного склада. Вызванные толпились в тесной директорской приемной. Дошла очередь и до Федора Пантелеевича, — он вошел, остановился, не глядя ни на кого.

— А вы садитесь, Макарычев, — Новосельцев кивнул на стул, должно быть, намеренно делая для него исключение из-за парторга-сына, сидевшего крайним в рядку стульев.

У Федора Пантелеевича шевельнулось: «Ну, Новосельцев! Эк тя жизнь-то непутево вознесла: то кисель киселем у той саманки-развалюхи, мокрица травяная, головой бился, а вон как заговорил! Жидковата закваска? Еще тот Струпин тоже… Сорока на хвосте давненько приносила, будто и впрямь к духовному делу прикипел. Кажись, Савка Косачев, сын Петра Кузьмича, тоже непуть, в своих отсидках Струпина-то встречал. А уж тут чего? Коленкор другой: Новосельцев — горимператор, и все тут! Гусь свинье не товарищ…»

— Спрашивайте… Рассиживаться недосуг — работа стоит.

— Ишь, работа теперь! — произнес Новосельцев, и шрам его перекосился, повел к виску нижнее веко, левый глаз стыло взблеснул. — О работе раньше надо было думать! Старший горновой, а покинул смену.

— Федор Пантелеевич двое суток не отходил от печей, — сказал Ненашев.

— А тут потянуло к бабе, под теплый бок! — как бы пробуя пошутить, возразил Новосельцев, но сразу же переменил тон, прищурился, глядя на Федора Пантелеевича. — У диверсии все поначалу просто, даже очень просто, и все оправдано обстоятельствами… Прикрытие!

Андрей Макарычев, сидевший поодаль от Ненашева, нервно закурил, жадно затянулся, но тут же ткнул папиросу в пепельницу, встал, одернул полувоенную серую гимнастерку с накладными карманами, — явно старался сдержаться.

— Не так разговариваете, не так спрашиваете, товарищ Новосельцев, — проговорил он. — Негоже, по-моему, получается. Как, товарищи? — Он оглядел сидевших в кабинете. Оттянуло кровь от лица — оно стало меловым.

— Не так? Негоже? — Новосельцев скосился, сильнее щурясь, вслед за тем развернулся круто на стуле, ремень коротко скрипнул. — По-родственному или по-партийному думаете?

— По-партийному он думает, — не поднимая склоненной к столу головы, сказал Кунанбаев. — Ни к чему так, товарищ Новосельцев. Время не то. Да и знаем причины происшедшего.

— Вот как! — недобро протянул Новосельцев. — Ладно, идите, Макарычев, — проговорил через силу и, опершись ладонями о край стола, добавил вслед: — Пусть все из приемной уходят! По-другому… разберемся!

Он дождался, пока за Федором Пантелеевичем закрылась дверь, и резко поднялся, вытянувшийся в струнку, словно бы минуту молча наблюдал и ждал, пока Андрей Макарычев сядет на место, и только после этого сказал:

— Время, может, и не то, и даже верно — другое. Но враги нашего дела те же, они не превратились в ангелов, не вознеслись на небо, по земле расхаживают. Вебера неплохо бы помнить. Дерево срубили — корни остаются. Вот так, товарищ Кунанбаев! — И, прямой, несгибаемый, простучал чищеными хромовыми сапогами к вешалке, одевался, нервничая, не попадая крючками шинели в петли.

— Ну да, вы один, Новосельцев, за Советскую власть, а мы — сбоку припека, — негромко откликнулся Кунанбаев и тоже поднялся, снова отошел к окну, как бы давая понять, что утратил интерес к Новосельцеву.

— Так или не так — видно будет! — смерив со спины крупную фигуру директора комбината, отрезал Новосельцев. — Бюро горкома, думаю, скажет свое слово.

— Вебер Вебером, но вы же и директора техникума Игошева в свое время во враги записывали… — глухо отозвался Андрей Макарычев. — Тоже было.

Не ответил Новосельцев, лишь холодно взглянул на Макарычева, — толкнув дверь, вышел.

Желая сломать гнетущую тяжесть, Ненашев выпрямился на стуле, сказал:

— Самого грязного «козла», выходит, здесь пустили.

— Да-а, — раздумчиво произнес Кунанбаев от окна. — А в повестку партийного актива надо, Андрей Федорович, пожалуй, коррективы внести. Главным вопросом поставить обращение ЦК, а вторым — энергетика, резервы…

Дотянувшись до черного репродуктора на тумбочке, Кунанбаев покрутил кнопочный «тормозок», и голос влился в кабинет:

— …Кровопролитные оборонительные бои идут на Ростовском направлении, наши войска удерживают подступы к городу, отбивая массированные атаки танков и пехоты врага, переходя на отдельных участках в контратаки, не давая врагу потеснить с занимаемых рубежей. Мы передавали дневной выпуск сводки Совинформбюро…

В репродукторе смолкло, вновь возвращая всех в кабинете к тишине.

— Вот, верно, и разгадка к обращению: в опасности наши коллеги на Кавказе… Серьезно, товарищи, все, — сказал Кунанбаев негромко.

Толкнул створки окна, развел их широко, и все увидели: сыпали редкие душистые хлопья, сыпали осторожно, словно бы примеряясь, но вслед за тем снег пошел плотней. Белая, непроглядная стена скрыла контуры двора. В кабинет дохнуло знобящей свежестью, Кунанбаев минуту-другую постоял у окна с непокрытой головой, обернулся:

— Вот и снег!.. Пусть проветрится, накурили! — И буднично добавил: — Помозгуем малость да в горком, к Куропавину!.. — И присел к столу.

Андрей Макарычев молчал, курил, окутываясь дымом, — видно, не мог еще успокоиться, умерить распаленность.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Лишь короткие минуты выпадали у секретаря горкома Куропавина на то, чтобы спокойно, как говорил он сам, оглядеться, шире и глубже осмыслить происходящее, увидеть, ощутить значимость дел, какими заняты и люди Свинцовогорска, и горком, и он, первый секретарь, — отчетливо выявить взаимную их связь в едином, неделимом процессе. Время поглощали текущие, лавиной возникавшие заботы. Война, будто чудовищный смерч, закрутивший в свою воронку все, отодвинула, а то и вовсе заставила отсечь многое из того, чем до сих пор и люди, и он сам жили, о чем мечтали, что выстраивали в планах будущего и в каждодневных делах. Война властно подчинила жизнь одной жесткой формуле: «Все для фронта, все для победы!»