Гошка был убежден в положительном исходе дела — в том, что в военкомате с их желанием идти на фронт посчитаются. Правда, когда они всем девятым классом хотели, чтобы их призвали в армию, и митинговали в школе, директор пригласил сотрудника военкомата, и тот разъяснил: школьников не берут, они должны учиться, а фронту пусть помогают — собирают металлолом, участвуют в сборе теплых вещей.

Целый класс не берут — так то другое, размышляли они с Тимшей Машковым, а вот двоих, самых рослых да сильных, глядишь, возьмут, — «коленкор другой», как говорит отец Федор Пантелеевич. Пусть все успокоились, поджали хвосты, а они с Тимшей будут добиваться — под лежачий камень вода не течет! Гошка в своих размышлениях шел и дальше: вслед за брательниками Костей и Васьшей ему, выходит, черед идти. От Андрея проку мало: тыловая крыса. Гошка как-то подступил к отцу: отчего Андрей не на фронте? Тот сказал: не отпускают. Не отпускают — как бы не так! Был бы Гошка на его месте — попробовали бы удержать! Но он его спросит, спросит еще, как ему нравится — тыловой-то крысой? Андрей думает, что Гошке не известно — за юбку Катькину держится, — о том и люди говорят. И все же в какие-то минуты приходили сомнения и гордость за Андрея: парторг целого комбината, поди спроси — кто его не знает!

Настроение в это утро у Гошки было безоблачное, и, проходя мимо дома Машковых, дожевывая краюшку хлеба, он, не останавливаясь — ничего, пусть Тимша протрясется, догонит, — коротко, в два пальца, свистнул.

Машков тотчас ответил более коротким и негромким свистом — чтоб не привлекать внимания домашних, да и, быть может, щадил младшую сестренку, болезненную, хилую: ее снедала какая-то неотступная хворь. Натягивая на ходу малахай, появился из калитки на улицу, тоже что-то дожевывая, заковылял на таких же, как у отца, кривоватых ногах. Догнав Гошку, выложил с ходу новость: ночью пришел эшелон с ранеными, кривая Лысцова сказывала.

— Бабы побегли на станцию, может, знакомые из раненых есть. Твоя мать тоже, видел, метнулась.

Новость вовсе не была рядовой, и они порешили: сходят сегодня же на станцию, а потом в общежитие техникума, к больнице, куда поместили раненых, — посмотрят.

Над домом Тулекпаевых в конце улицы уже носилась, описывая широкие круги, стая породистых голубей: ослепительными бликами высверкивали они на разворотах, устремлялись к Свинцовой сопке, стягиваясь вдали в еле различимые точки. На пологом откосе крыши стоял в телогрейке Ахмедка с длинным тонким шестом в руках, на конце которого привязано рогожное мочало — для отпугивания голубей.

Любил Гошка погонять голубей, хотя сам и не держал их, — они с Тимшей тотчас забрались по лестнице к Ахмедке, и тот охотно передал Гошке шест. Гошка орудовал им безукоризненно: голуби, надлетев над крышей и словно с лету наткнувшись на шест, взмывали вертикально, штопором ввинчивались в высоту и оттуда, сложив крылья, с резкими хлопками падали вниз, казалось, беспорядочно и вот-вот ударятся о землю, однако у самой крыши, вдруг встрепенувшись, стремглав уносились в сторону. Названия их волновали, тревожили воображение Гошки: турманы, испанские, веерохвостые, дутыши, космачи, кинги…

Когда голуби легко и стремительно возносились ввысь, Гошка вдруг ощущал и в себе подъемные силы, они как бы отрывали его от крыши, и он, теряя реальное представление, сам парил в воздухе… Случалось, Гошка, забывшись, утратив равновесие, сверзивался с крыши, кубарем скатывался на сеновал. Без удержу ребята смеялись, когда он, барахтаясь, чихая от толокняной пыли, выкарабкивался из сенного плена. Только мать Ахмеда, Бибигуль, больше напускно, чем всерьез отчитывала:

— Ай, шайтан! Варнак Гошка! Зачем сено раскидал?

Их, конечно, будто ветром сдувало со двора, но Бибигуль зла не держала: в другой раз являлись — угощала горячими, извлеченными из вмазанного в летнюю печь во дворе казана баурсаками — жаренными в масле пончиками, совала маленькой рукой по горсти еремчика — сладких сырных катышек.

Взмахивая шестом, задрав голову в небо, видя лишь мельтешивших голубей, Гошка забыл обо всем. Снизу окликнул Тимша:

— Гош, кончай! Идти надо.

— Пора, что ли? Чеслово? — отозвался Гошка, считая, что голубей ему не удалось еще «разогреть»: плохо играли, лениво кувыркались.

Он с неохотой слез с крыши, отдал шест Ахмеду. На его вопрос, куда они идут, поколебавшись — хотелось похвастать, сказать о принятом решении, — ответил:

— Дело тут одно… После скажу.

— А в школу? Не пойдете?

— Да пойдем, пойдем! — чтоб отмахнуться, избавиться от жгучего взгляда товарища, поспешно отозвался Гошка. — И Розе накажи — без паники в классе. Не потеряемся!

На военкоматовском дворике народу — как пчел в улье: одни сидели кучками на земле, на бывших клумбах, разговаривали, курили, другие табунились стоя. Все с котомками, кое-кто с фанерными чемоданами, притулившимися возле ног, в ватниках, в полупальто, в шапках, фуражках. Были женщины — заплаканные, с детьми. И Гошка с Тимшей оторопели: не наткнуться бы на знакомых — пойдут допытки, расспросы, чё да почё?

Не глядя по сторонам, быстро прошмыгнули через двор, поднялись по деревянным, канифольно скрипучим приступкам и оказались в длинном узком коридоре, тоже забитом призывниками. В табачном дыму что-то объявляли, кого-то выкликали. Дверей и влево и вправо по коридору было много, возле них толпились люди.

Из коридора слева показался споро шагавший военный, в гимнастерке, в ремнях, но без фуражки, — значит, тутошний, в самый раз его и спросить — где военком. Гошка шагнул было ему навстречу, но в это время его задели, оттолкнули котомкой. Прижав чуть не слетевшую от толчка кепку, Гошка взглянул на военного и обомлел, узнав того лейтенанта, который приходил в их класс и которого Гошка окрестил тогда: «Не положено!» Лейтенант тужился, делал строгое лицо, потому что девчонки перешептывались, хихикали, и он это чувствовал, в каждой фразе подчеркивал: и то «не положено», и это «не положено».

Гошка дернул за рукав Тимшу Машкова:

— Гляди, тот лейтенант! — И потянул товарища по коридору в сторону, противоположную той, куда скрылся военный. — Незачем на зенки-то попадаться!

Здесь, в левом отсеке коридора, народу было меньше. Пройдя в самый конец, молча уставились в табличку: «Военный комиссар». Тут тоже были люди, верно, ждали вызова, и Гошка, сообразив, что им лучше сразу войти, не ждать, шепнул Тимше: «Айда!» — и дернул на себя ручку двери.

— Эй, паря, пошто ломишься? — окликнули позади сердито.

— Вызваны… по срочному, — пробормотал Гошка, открыл дверь, и они вошли.

Оказались в узком, затемненном кабинете — притихли. Наконец разглядели: военный не сидел, а тоже стоял возле окна, спиной к ним, разговаривал по телефону, — на рукаве гимнастерки желтела шлифованным золотом угольчатая нашивка.

Гошка понял, что разговор у комиссара с кем-то идет трудный, «бузовый».

— Да нет, товарищ Куропавин, инцидента бы не было у санитарного поезда!.. Да вот… Докладываю: с руководством комбината все обдумали — подводы должны были подать ночью, а не утром… Есть! Готов на шишки и синяки. Но и комбинатовским следует на бюро горкома соли всыпать… Есть!

Успев подхватить мысленно это словцо «есть», автоматически даже передразнив военкома, Гошка с недобрым предчувствием подумал: «Сейчас положит трубку, увидит и… что он сделает? Накричит, прогонит?»

Комиссар положил трубку, постоял в раздумье, верно, осмысливая только что состоявшийся «бузовый» разговор, потом замедленно обогнул стол и так же медленно, устало опустился на стул. Потянулся к пачке «Беломора», закурил, глубоко затянулся, подвигал плечами — скрипнула кожа ремней — и вдруг спокойно, ровно бы о каждом из них — о Гошке и Тимше — знал все, видел их много раз и знает, с чем пришли, сказал:

— Вот что, мальцы, идите в школу, не мешайте работать. Мы тут днем и ночью — покурить некогда. Идите, подрастайте, еще пригодитесь. Война, она, может…