Бен встал из-за стола и, позвонив из телефонной будки в магазин Клейна, попросил позвать Сью Менкен. Ему ответили, что Сыо ушла завтракать. Бен попросил передать ей, что звонил мистер Блау, он будет ждать ее после работы.

— Передайте, что это очень важно и что он обязательно зайдет за ней, — добавил он.

— Обязательно передам! — пообещал женский голос, и кто-то хихикнул в трубку.

Пегги О’Брайен, правда, не переселилась окончательно в дом № 1 на Юниверсити-плейс, но, по сути дела, так оно и было. Она перевезла часть своих туалетов, кое-что из косметики и раза три в неделю проводила ночи с Лэнгом. Однако квартиру на Мортои-стрит она оставила за собой.

Работала она теперь уже не с таким усердием, как прежде, часто прерывала Лэнга, когда он диктовал, предлагая пойти куда-нибудь после обеда или вечером. Иногда они совершали прогулки на самолете Лэнга, который тот держал в ангаре в Тетерборо, но чаще всего посещали рестораны, театры и ночные клубы.

Зная, как реагировала Энн на пристрастие Лэнга к вину, Пегги не останавливала его, когда он проявлял желание напиться. Но сама она пила теперь значительно меньше. Впрочем, Лэнг этого не замечал.

Пегги порвала со своим возлюбленным Эдди Уорнером, несмотря на его протесты. Вообще-то говоря, Эдди с самого начала не нравилась необходимость делить ее с другим, но когда Пегги сообщила, что, вероятно, выйдет замуж за Лэнга, он обозвал ее стервой и выразил надежду, что она получит по заслугам.

— Не беспокойся, дружок, — ответила Пегги. — Я своего не упущу.

Теперь, постоянно находясь в обществе Лэнга, она чувствовала себя гораздо увереннее, несмотря на то что редко видела его трезвым. Вот когда она окрутит Лэнга, тогда и придет время покончить с его пьянством. Ну, а если он не утихомирится, то у него достаточно толстый карман, чтобы платить алименты одновременно двум бывшим женам. (Правда, Пегги не была уверена, что Энн потребует выплаты алиментов).

Пегги находила, что в трезвом состоянии Лэнг довольно интересный и остроумный человек, тем более сейчас, когда он выпутался из каких-то неприятностей с государственными органами и настроение у него улучшилось.

В чем именно состояли эти неприятности, она до сих пор не знала, но видела, что он продолжает успешно выступать по радио и не так нервничает, как раньше. Лэнг, видимо, был доволен, что ему удалось отделаться от этой Энн с ее рыбьей кровью, и никогда не вспоминал о ней. Вместе с тем Пегги понимала, что к ней он относится настороженно и она должна постараться не отпугнуть его. «Он прекрасно знает, — думала Пегги, — что я хочу заставить его жениться, и будет отбрыкиваться изо всех сил. Но мы еще посмотрим, чья возьмет!»

Лэнг довольно много времени уделял своим радиовыступлениям и часто беседовал с Фелпсом Биллингсом. Он даже возобновил работу над давно заброшенной пьесой, хотя и понимал, как трудно будет написать ее. Теперь его расстраивали только беседы с Биллингсом, которому предстояло поддерживать на суде обвинение против Бена.

Биллингс постарался упростить роль Лэнга в предстоящем процессе, но все же Лэнга снова начали мучить угрызения совести. При его участии прокуратура выработала план, в соответствии с которым ему предстояло изображать запирающегося свидетеля, произносить порой доброе словечко в защиту Блау (разумеется, не слишком переигрывая) и всячески сохранять свое достоинство.

Лэнг выступит в качестве видного журналиста и эксперта по международным вопросам, который побывал в Испании и встречался там с солидными людьми, известными своей безупречной репутацией; он сообщит суду отдельные факты, настолько бесспорные, что вряд ли кто сможет их опровергнуть.

Все бремя судебных прений и представления доказательств возьмет на себя прокурор. Он вызовет и других свидетелей, которые покажут, что представляет из себя коммунистическая партия в целом.

— Вы считаете, что Блау будет давать показания? — озабоченно спросил Лэнг.

— Сомневаюсь, — ответил Биллингс. — А если и будет, то вряд ли им кто-нибудь поверит.

— Вы не должны судить о людях только по их внешности, — возразил Лэнг. — Он очень неглупый человек и может доставить вам много неприятностей, особенно сейчас, когда над ним висит угроза пятилетнего тюремного заключения. Кроме того, Блау — боец.

Вот потому-то он и попался в ловушку на заседании комиссии, — возразил Биллингс. — Я знаю Табачника и сомневаюсь, что он позволит Блау давать показания. Табачник достаточно опытен в подобных делах.

— Надеюсь, вы окажетесь правы. Должен сказать, что мне вовсе не улыбается перспектива подвергнуться перекрестному допросу Табачника.

— Пусть вас это не волнует, — успокоил его Биллингс. — Излагайте только факты, а интерпретировать их предоставьте мне.

В середине апреля Лэнг с неприятным чувством узнал, что судья отклонил просьбу адвоката Блау снова оторочить рассмотрение дела. Судья заявил, что не видит для этого никаких оснований, и назначил начало процесса на первое июня.

Между тем обстановка в Европе накалялась. Журнал «Саттердей ивнинг пост» обратился к Лэнгу с просьбой вылететь в Берлин и написать ряд статей о положении в столице Германии, однако он вынужден был отказаться: Биллингс требовал, чтобы Лэнг никуда не выезжал.

«Что за идиоты работают в Берлине? — думал Лэнг. — Красным нужен там хороший пресс-атташе, ну, скажем, вроде меня. Вот уж я бы показал, как надо работать! Но вряд ли они согласились бы платить мне то, что я стою. Кроме того, я ведь уже решил, на чьей я стороне. Но погоди, так ли это? В основном так. Но разве обязательно доводить до конца эту гнусную историю с Блау? Разве нельзя как-нибудь выпутаться из нее? Может, тихонько предупредить Бена, пусть он заранее подготовится к защите?»

Мысль об этом завладела Лэнгом. «Почему бы, в самом деле, не сыграть роль провокатора-двойника? — сказал он себе. — Против Бена как человека ты ничего не имеешь. Больше того, ты же восхищался им, он нравится тебе».

Лэнг вспомнил свой первый серьезный спор с Беном. «В каком году это было? Кажется, в тридцать девятом. Тот самый спор, в котором он как следует разделал меня, когда я сообщил, что ухожу из партии, и пытался уговорить его последовать моему примеру.

„Какой же ты к черту коммунист после этого! — воскликнул тогда Бен. — Как редиска, что ли?“ Я не сразу понял, потому что был пьян, и он объяснил: „Снаружи красный, а внутри белый“.

Тогда, помню, я обиделся, а сейчас могу сказать: и глупо сделал. Но, честно говоря, я окончательно запутался. С одной стороны, я очень хочу остаться революционером, а с другой — могу согласиться и с Блау, который еще девять лет назад назвал меня липовым коммунистом, и с Долорес — она считала меня романтиком.

Нет уж, ко всем чертям! Я не буду давать показаний против Блау на суде и скажу Биллингсу, что передумал. Даже женщине разрешается передумать, почему же нельзя мужчине? Что они мне могут сделать?

А ты не знаешь? Конечно, знаю. Ну и что же? Сколько денег у тебя в банке? Тысяч пятьдесят в облигациях военных займов, тысяч сорок наличными, дом в Бокс Каунти стоимостью в двадцать пять тысяч, самолет стоит тысячи три, тысяч тридцать акциями (если цены на бирже не упадут), несколько паев „Драматистс компани“, часть гонорара с музыкальной комедии, пользующейся успехом…

А сколько бы Советский Союз согласился платить тебе за хорошее освещение в прессе блокады Берлина?»

Лэнг рассмеялся и подошел к графину.

«Если крыса с ее крысиным умом в конце концов выбирается из лабиринта, то неужели человек с умом Лэнга не найдет выхода из запутанного положения? Запутанное положение? Мягко сказано!

Но разве Биллингс не сказал, что Большое жюри сейчас расследует деятельность партии? Выходит, Уилли Пэттон не только Кассандра, а прямо-таки дельфийский оракул. Разве года два назад она не сказала самому Блау, что американский народ не потерпит долго коммунистов в своей среде?»