«Придется, — подумал Бен, — обойти редакции всех профсоюзных газет и выяснить, не нужен ли где-нибудь редактор».

А пока Бен решил зайти к Фрэнсису Лэнгу в надежде, что тот окажется дома. В телефонном справочнике номер его телефона не значился, но у Бена был его адрес, который дала ему Энн в ту ночь в Гавре — Бэнк-стрит, 48. Бену хотелось поговорить с Зэвом, особенно после его речи на прошлой неделе. Кроме того, он надеялся, что решится попросить у Лэнга взаймы.

На звонок Бена дверь открыла горничная-негритянка. Она сказала, что узнает, дома ли мистер Лэнг. Бен назвал свою фамилию и, испытывая неловкость, прошел в огромную гостиную. В углу комнаты стоял большой концертный рояль с раскрытыми на пюпитре нотами какого-то произведения Баха. Над кирпичным камином висел подлинный, или, во всяком случае, похожий на подлинного, Ван-Гог. Пол был покрыт толстым ковром, совершенно заглушавшим шаги, и Бен даже вздрогнул, когда кто-то позади него воскликнул:

— Блау, это ты, черт возьми?!

Лэнг был в пижаме и халате, очки в толстой роговой оправе он сдвинул на лоб.

— С днем рождения нашего дорогого Джорджа! — шутливо воскликнул он, пожимая Бену руку. Лэнг, видимо, нажал какую-то кнопку, так как сейчас же появилась горничная, и он распорядился: «Чего-нибудь выпить, Эмми». Затем, взяв Бена за руку, он подвел его к широкой кушетке и чуть не силой усадил.

— Если бы я был колдуном, то все равно не наворожил бы более дорогого гостя, — заявил Лэнг. — Я надеялся увидеть тебя в Мэдисон-сквер гарден на прошлой неделе.

— Я там был, но не смог пробраться к тебе.

— Потрясающе, а? — сказал Лэнг, и Бен сразу понял, что он имеет в виду не столько митинг, сколько свою речь.

— Прекрасно, — ответил Бен. — Я не знал, что ты такой оратор.

— А я и сам не знал, — сказал Зэв. Лэнг не был таким полным, как в Гавре в декабре, и на висках у него появилась седина, которой раньше не было.

— А ты похудел, — заметил Бен, когда горничная снова появилась в гостиной, толкая перед собой столик, вроде тех, что можно увидеть в голливудских кинофильмах. На нем стояли бутылки, стаканы и большой кувшин-термос с кусочками льда.

— Болел, — ответил Лэнг, подмигивая. — Ты же помнишь. — Он сел, но тут же вскочил: — Одну минуточку, я хочу что-то показать тебе.

Лэнг вышел в прихожую и, прыгая через две ступеньки, поднялся по винтовой лестнице. Бен налил себе виски и, окинув взглядом комнату, решил, что здесь, пожалуй, не менее тысячи книг.

Лэнг вскоре вернулся с длинными листами бумаги в руках.

— Гранки, — пояснил он, сунув их Бену. — Книга выйдет месяца через два.

— Ты хочешь, чтобы я прочитал сейчас?

— Пробеги. Получишь хотя бы общее представление. Книга написана от всего сердца. Я знаю, она тебе понравится.

— А как с пьесой?

— Работаю над последним актом, — лицо Лэнга расплылось в широкой улыбке. — Никогда еще я не писал так усердно и с таким сознанием важности своей работы. Еще одно подтверждение того, что если у тебя есть что сказать, то выразить свои мысли — совсем не проблема. Стоит лишь сесть за стол — и рука задвигается сама собой.

— «Мадрид будет…» — вслух прочел Бен. — Хорошее заглавие. — Он вспомнил лозунг: «Madrid Será La Tumba del Fascismo!»[102] и начал просматривать гранки, иногда останавливаясь на том или ином абзаце. Взглянув на Лэнга, он заметил, что тот выливает содержимое бутылки кока-кола в стакан со льдом.

— Не пью больше, — заявил Лэнг, хотя Бен ни о чем его не спрашивал. — Уже месяц. Нет, больше месяца. Алкоголь — опиум для народа, — и он поднял стакан.

Они рассмеялись и некоторое время сидели молча. Лэнг смаковал кока-кола, а Бен тем временем просматривал гранки.

«Испания погибла потому, — прочитал он, — что великие демократии были настолько ослеплены антикоммунизмом, что безоговорочно поверили в ложь, распространяемую международным фашизмом».

— Но Испания пока еще не погибла! — воскликнул Бен, взглянув на Лэнга.

— Ты все еще сомневаешься? — серьезно спросил тот. Он помешал лед в стакане и снова налил себе кока-кола. — В таких делах я стал маленькой Кассандрой. («Лео сказал то же самое!»)

— Испания продолжает бороться.

— Книга выйдет в свет не раньше чем через два месяца, — сказал Лэнг. — Готов поспорить, что мне не придется менять в ней ни одного слова.

— Думаю, ты проиграл бы, но есть вопросы, по которым я предпочитаю не спорить.

— И я тоже. Но читай дальше.

«Испания погибла потому, что испанские, немецкие и итальянские фашисты, действуя рука об руку с фашистами Англии, Франции и Соединенных Штатов Америки, задушили конституционно созданное демократическое государство. Следует еще раз категорически заявить: никакой опасности коммунизма в Испании не существовало, хотя Коммунистическая партия Испании и коммунистические партии всего мира, тысячи членов которых сражались и погибли в Испании, показали пример бескорыстной преданности народным интересам, не имеющий себе равных в современной истории».

Бен взглянул на Лэнга.

— Сильно сказано. Но тебе следует остерегаться писать подобные вещи и произносить такие речи, как в Мэдисон-сквер гарден.

Лэнг засмеялся.

— Почему?

— Ты не сможешь опубликовать эту книгу.

— Нет смогу, — ответил Лэнг. — А вот ты не сможешь, товарищ.

— Почему?

— Все знают, что я не коммунист, — заявил Лэнг.

— За коммуниста говорят его дела, — ответил Бен и подумал: «А что делаю я?»

— Верно, но уж если дело дойдет до развязки, то у меня есть хороший друг в одном большом белом доме в федеральном округе Колумбия.

— А как он, этот твой друг, сейчас? — улыбаясь, спросил Бен.

— Бодр, как всегда, — ответил Лэнг. — Вернувшись домой, я написал ему подробный доклад. Моя информация произвела на него большое впечатление. Он признал, что наша политика в этом вопросе с самого начала была ошибочной, но… — Лэнг пожал плечами и улыбнулся. Улыбка эта была так похожа на улыбку человека, о котором он рассказывал, что Бен рассмеялся. Чтобы сходство казалось полным, Лэнгу не хватало лишь длинного мундштука.

— Выпей еще, — предложил Лэнг, и Бен утвердительно кивнул.

— Как супруга?

— Ничего. Ты ее увидишь, она скоро придет. Энн серьезно взялась за музыку и занимается сейчас в Джульярдской школе.

— Ну, а как называется твоя пьеса?

— «Лучше умереть…». Постановка пьесы осенью, по существу, обеспечена. Если ее не возьмет Шумлин, то она пойдет в театре «Гильд».

— Вот название мне не нравится.

Лэнг вынул что-то из кармана халата и, протянув Бену, спросил:

— Может быть, это тебе больше понравится?

В руке Бена оказалась маленькая книжка. Еще не раскрыв ее и не прочитав написанных на ней слов «Коммунистическая партия США», он уже знал, что это такое. Его партийный билет был таким же новым.

Он уставился на первую страничку с написанным на ней псевдонимом и услышал голос Лэнга:

— Это я!

Испытывая какую-то странную неловкость, Бен продолжал смотреть на книжку. Он не знал, одобряет или не одобряет вступление Лэнга в партию, и машинально подумал: «А кто я такой, чтобы судить об этом? Я и сам-то новичок».

В конце концов Бен отдал Лэнгу билет.

— Хорошо, — сказал он.

— Для меня это был единственно возможный путь, — сказал Лэнг, спрятав билет в карман, — а ты, я уверен, никогда не разболтаешь.

— Зачем же ты сказал мне об этом?

— Я должен был сказать. Мне нужно было, чтобы ты знал. Ты видел меня в ужасном состоянии, и я хотел, чтобы ты увидел меня совсем другим… Ну, ты же понимаешь: работаю как сумасшедший, не пью, произношу речи, вступил в единственную организацию в мире, которая борется за то, во что я верю. («Похоже на мои разговоры с Лео», — подумал Бен.)

Некоторое время они сидели молча.

— Чем ты сейчас занимаешься, Бен? — спросил Лэнг. Он только сейчас проявил какой-то интерес к своему гостю, и Блау про себя отметил это.