— А не кажется ли вам, что ваше восхищение Блау как коммунистом в 1945 году находится в некотором противоречии с вашими сегодняшними, данными под присягой показаниями, что в 1939 году вы выбыли из коммунистической партии и больше не сочувствуете ей?

— Единственное противоречие может заключаться в том, что я был пьян, когда работал над этой статьей.

— Вы шутите?

— Что вы! Я часто бываю пьян, сэр. А вы?

— Мистер Лэнг! Я терпел, комиссия также терпела сколько могла вашу наглость. Вы подвергаетесь очень серьезной опасности быть обвиненным в лжесвидетельстве или по меньшей мере в оскорблении конгресса. Наша комиссия, вопреки тому, что говорят о ней коммунисты, не преследует людей и не заинтересована в том, чтобы доставить вам неприятность. Комиссия просит вас сотрудничать с ней. Вы уже несколько раз клялись сегодня, что говорите правду. Если это действительно так, комиссия пойдет вам навстречу. Скажите, ведь это правда, что именно Блау вовлек вас в коммунистическую партию?

— Нет.

— Кто же?

— Никто. Я сам себя вовлек.

— Ив том же году вышли из партии?

— Выбыл. После заключения советско-германского пакта.

— Вы знали, что Блау тоже член партии?

— Я знал, что он коммунист. Блау сам говорил мне об этом в 1939 году.

— Вы помогли Блау опубликовать книгу, написанную им в 1939 году?

— Да, я порекомендовал моему издателю опубликовать ее. Это очень интересная книга.

— Кого из коммунистов вы еще знали?

— В Испании я знал Долорес Ибаррури, молодую женщину Долорес Муньос, которая погибла, корреспондентов партийных газет Джо Норта и Жоржа Сория, Эрла Браудера, Роберта Майнора, Гарри Поллита из Англии, Хесуса Эрнандеса, который в то время, по-моему, был министром просвещения испанского правительства, генералов Гордона и Вальтера, подполковника Модесто.

— Все прекрасно знают, мистер Лэнг, что эти люди — широко известные коммунисты. Нашей комиссии хотелось бы узнать имена американских коммунистов, которых вы встречали в Испании или в США после вашего вступления в партию в 1939 году.

— Мне не хотелось бы называть имена людей, которые, возможно, и до сих пор являются членами партии.

— То, что нравится или не нравится нам с вами, не имеет существенного значения, когда на карту поставлена безопасность нашей родины.

(Лэнг молчит).

— Вы находитесь на закрытом заседании, мистер Лэнг. Ваши показания носят, стало быть, конфиденциальный характер. Никто из упоминаемых вами лиц не имеет права привлечь вас к ответственности за клевету, да и сами показания не подлежат огласке. Другое дело показания, которые даются на открытых заседаниях. Они могут тут же появиться в печати.

— Надеюсь, вы не угрожаете мне, сэр?

— Угрожаю?

— Да. Вызовом на открытое заседание.

— В этом не будет необходимости, если вы дадите возможность нашей комиссии, комиссии вашего правительства, воспользоваться вашей глубокой осведомленностью об этом зловещем движении.

— Я уже говорил, сэр, что плохо осведомлен в этой области.

— Мне кажется, мистер Лэнг, вы недооцениваете себя. Вы тонкий знаток людей и опытный наблюдатель событий…

— Вы льстите мне, сэр.

— Неудобно говорить это всемирно известному писателю, но вы мне кажетесь исключительно наивным человеком. Я уверен, что все, что вам удалось видеть, все те наблюдения, которые вы вели по поручению американских властей в Испании и во время второй мировой войны в Европе, когда там сражалась наша армия… Одним словом, я не сомневаюсь, что вы могли бы сообщить нашей комиссии много полезного.

— Мне не улыбается перспектива стать информатором.

— Так, мистер Лэнг, коммунисты называют патриотов-американцев. Если вы заглянете в словарь, то убедитесь, что информатором именуют человека, помогающего органам закона и порядка в борьбе с преступниками. Вы только выполняете свой гражданский долг перед родиной — так же, как блестяще выполняли его во время второй мировой войны. Мы располагаем сведениями о вашем поведении и о том, что вы награждены орденом «За заслуги»…

— Благодарю вас.

— Вы добились замечательных успехов на избранном поприще, стали известным и обеспеченным человеком… Ведь вы же заинтересованы в сохранении американского образа жизни, благодаря которому все это стало возможным, не так ли?

— Откровенно говоря, да. Мысль о лишениях никогда не вызывала у меня восторга. Такая жизнь не нравилась мне в детстве и юности, и сейчас я ее терпеть не могу.

— Господа, мы продолжим наше заседание или сделаем перерыв и выслушаем мистера Лэнга после обеда?

— Господин председатель, я бы тоже не возражал чего-нибудь выпить. Желательно коньяку.

II: Суд

1. 3 — 4 декабря 1938 года

Граница осталась позади. Бену не верилось, что он уцелел. По мере того как поезд все дальше увозил его во Францию, мысль об этом становилась все более навязчивой. Тщетно Бен пытался отогнать ее — она возвращалась вновь и вновь, даже тогда, когда он любовался холодными зимними пейзажами, размышлял или разговаривал.

Бен вспомнил замечание, которое Клем Иллимен бросил Джо Фаберу в тот день на склоне холма около Тортосы, и подумал о друге, похороненном в неглубокой безыменной могиле на гребне Сьерра-Пандольс. «Джо был коммунист», — промелькнула у Бена мысль.

Иногда Джо бывал кислым, но чаще ожесточенным. Иногда, подшучивая над собой, он говорил, что ему следовало бы переменить свою фамилию на Биттер[71], как в свое время Пешков стал Горьким. Но, независимо от фамилии, Джо был замечательным писателем, и Бен мог на память цитировать целые страницы из его дневника, который тот читал ему в минуты отдыха. Партии нужны писатели. Зачем же ты ушел преждевременно? Зачем оставил врагу поле боя?

Эта мысль вернула Бена к действительности. Перейдя границу в Бург-Мадам, американские добровольцы чуть ли не впервые за два года отведали сливочного масла и до тошноты наелись шоколаду. Их посадили в вагоны и отправили в Париж. Все двери были закрыты. На каждой площадке стояли жандармы. Не хватало еще повесить пломбы.

Буш и Блау, как офицеры, получили отдельное купе с диванами, обитыми выцветшим красным плюшем, на которых они с удовольствием валялись вторую половину дня и всю ночь. Они то спали, го поднимались и без конца обсуждали все, что произошло и что еще должно произойти. Говорили о том, что возвращение первого контингента американских добровольцев через территорию Франции не доставляет правительству этой страны ни малейшего удовольствия. Потом они узнали, что не увидят Парижа, потому что их спешно довезут до Гавра, посадят на пароход «Нормандия» (в третий класс) и отправят в США.

Говорили они и о Джо Фабере, ничем не отмеченную могилу которого, по крайней мере, не сможет осквернить враг. Тот район, где он был похоронен, снова оказался в руках фашистов, оттеснивших республиканскую армию назад, за Эбро. Это случилось месяца через полтора после того, как все интернациональные бригады были отозваны. В то время они находились в Риполле, около границы, и ожидали прибытия комиссии Лиги Наций, которая должна была пересчитать добровольцев и отправить их во Францию.

Для Бена отступление республиканской армии за Эбро явилось началом конца. «Оставляем поле боя врагу», — думал он. Впрочем, никто из них даже мысленно не произносил слово «конец». Они не хотели и думать о возможности поражения, а тем более считать его уже свершившимся фактом. Столько было пролито крови, столько пережито мук, проявлено столько героизма, принесено так много добровольных жертв, что разум совершенно отказывался признать неизбежность полного поражения.