— Прошу печенежского князя к другому колодцу, — позвал воевода Радко. Печенег безмолвно последовал за ним, волоча по пыли длинный меч в чёрных ножнах. Теперь остановились на пустыре против двора кузнеца Михайлы. Вольга снова протиснулся вместе со старейшиной Воиком в первый ряд белгородцев, а протиснувшись, стал смотреть на князя. Теперь печенег сам прикрепил деревянную бадью и опустил шест колодезного журавля вниз. Опять что-то плеснулось глубоко под землёй, и Вольга чуть слышно спросил старейшину:

— Дедко, а здесь что?

Старейшина сердито сдавил пальцами его плечо, промолчал.

«Неужто снова мучная болтушка? — спросил сам себя Вольга и тут же усомнился: — Тогда почему посадник Самсон костёр не велит разжечь рядом? Так что же?».

Над краем сруба показалась мокрая бадья. Князь, перегнувшись, долго смотрел во тьму земли, будто приметил что-то. Вольга так близко стоял к колодцу, что уловил запах душистого свежего мёда и увидел, как напряглась синяя вена на шее печенежского князя, который склонился над срубом из толстых брёвен. Печенег распрямил наконец-то спину и повелительно указал на бадью — дескать, наливайте, отведаем.

Первую чашу снова принял воевода Радко. Сладко выпил воевода, рукой бережно вытер густые усы и вернул чашу Марфе. Выпил и печенежский князь, а потом снова молча смотрел на край сруба и длиннопалой рукой теребил кожаный ремень, на котором висел меч в кривых ножнах.

Неожиданно князь резко обернулся, будто услышал за спиной чьи-то опасно крадущиеся шаги. Цепкими глазами ещё раз осмотрел воеводу в новых доспехах, посадника с дородным чревом, столпившихся чуть поодаль дружинников и степенных белгородских мужей (пришлых ратаев воевода к колодцам не допустил). Взгляд печенега недвижно замер на старейшине Воике, словно князь догадался, чья голова подсказала обречённым русичам выкопать эти колодцы и призвать степных находников.

Вольга едва не покривил рот, так больно сдавил ему плечо старейшина своими жёсткими пальцами.

Князь поставил мокрую чашу на край сруба, с запозданием вытер отвислые усы тыльной стороной ладони. Недоверчивая усмешка вдруг покривила поджатые губы. Князь заговорил, а Ежко торопливо пересказывал его речь воеводе Радку:

— Толстых щёк не наешь с такой пищи, конникам мясо нужно… — после этих слов печенег согнал с лица улыбку, оглянулся на свою стражу и теперь заговорил для своих нукеров: — Но на стенах урусы стоять могут ещё долго. Велик их новый бог неба, если наградил город этот таким чудом. Возвратимся и расскажем об увиденном всему войску. Так скажем: кому по силам мериться с богами? Потому и нет нам здесь удачи. — И снова повернулся к воеводе и посаднику: — Налейте нам в сосуды того и другого. Пусть и остальные князья отведают. На слово ведь в таком деле мало веры.

Когда остановились у вновь открытых ворот, воевода Радко, придержав повод печенежского коня, сказал князю:

— Не гневись, достойный князь, но те посланцы, что у шатра сидят, нам очень дороги. Сделаем по чести — пошли одного своего нукера передать кагану, чтобы отпустил людей с миром. На середине поля и сойдёмся, а потом каждый пойдёт в свою сторону. Если у кагана доброе желание уйти с миром, пусть сделает так, как мы просим.

Только на миг приподнял князь веки и тут же снова опустил их, скрыв злой взгляд, но сказал тихо, сквозь стиснутые зубы:

— Пусть будет так.

Видел Вольга, как словно с кручи упал в Ирпень-реку и там пропал на время всадник, только лёгкая пыль повисла над срезом земли, а потом печенег показался уже на ничейном поле и погнал коня к высокому шатру кагана. Возле холма он соскочил на землю, взбежал наверх и упал на колени перед Тимарем, а руки зачем-то вскинул над головой к жаркому всё ещё, пополуденному небу.

Через некоторое время русских посланцев подвели к шатру, они постояли там недолго и неторопливо пошли прочь с холма в сторону Белгорода. За ними в десяти шагах шли до полусотни печенежских нукеров встречать своих посланцев.

— Теперь и мы пеши двинемся, — сказал воевода Радко. Едва печенеги и русские пропали под кручей, как войско кагана расступилось и русские посланцы выступили из него, будто из тёмного леса. Мелькнуло голубого шёлка корзно кузнеца Михайлы.

Вольга даже руку поднёс к груди, ещё не веря до конца такому счастью — отец Михайло живой возвращается из печенежского стана! Не сдержался и громко закричал:

— Дедко, гляди! Это же отец мой идёт! Живо-ой!

Белгородцы, которые густо заполнили проем крепостных ворот и помост стены в сторону юга, на его крик отозвались радостными голосами: так откликается чуткий камыш на нежданный порыв ветра в ночи — сначала тихо, потом, словно проснувшись, всё громче и громче. Взлетели вверх подкинутые шапки. Белгородцы радовались временной удаче, словно посланцы несли с собой обещание кагана немедленно оставить в покое Русскую землю и уйти к вечеру в степь.

Старейшина Воик вдруг тяжело налёг на плечо Вольги и, обессиленный, опустился на тёплую землю у правой створки ворот, спиной прислонился к дубовым брёвнам. Вольга тут же упал перед ним на колени в мягкую пыль.

— Тебе худо, дедко? — забеспокоился он и горячими руками схватил как-то сразу похолодевшие пальцы старейшины. Ближние белгородцы поспешили к нему, но старейшина успокоил людей:

— Не тревожьтесь, мне не худо… Никогда в жизни мне не было так славно, как теперь. Поверили печенеги! Эти поверили нам, а те поверят им. Теперь всем скоро будет хорошо.

А тут и посланцы поднялись вверх по склону, к воротам. Кузнец Михайло отставил в сторону печенежское копьё и в посеченном в нескольких местах дорогом корзне опустился перед старейшиной Воиком на правое колено, бегло глянув, не проступает ли где кровь с плеча и с груди наружу: не испугать бы немощного отца Воика.

— Поклон тебе, старейшина Воик, за мудрое слово о силе земли нашей! Это слово укрепило наше сердце перед каганом. Обопрись теперь о мою руку, отче Воик, идём во двор, там и отдыхать будешь.

Краем глаза видел старейшина: воевода Радко позвал с собой Ярого расспросить о том, как шёл разговор с каганом и что прознали русичи в печенежском стане?

Ослабел сильно старейшина Воик, всё в нём будто надорвалось сразу. Как слёг за очагом, так уж и не поднялся больше, всё только стонал и спрашивал у Михайлы:

— Как печенеги, не ушли?

— Всё станом держатся, отче, а в ночь снова костры разложили.

— Неужто не поверил каган своему князю? Ведь князь говорил о колодцах с верой в словах! Может, готовятся к новому приступу на нас? Не устоять тогда, совсем ведь отощали.

И снова затихал старейшина Воик — вздыхал только да укрывал зябнувшие ноги толстым рядном, согретым Вистой у огня.

Но утром второго дня, когда мать Виста пригласила Вольгу и Василька со двора к скудному завтраку, в избу вбежал Антип и радостно, ещё от порога, известил домочадцев:

— Дружинники со стены знак подают — печенеги уходят!

Вольга будто и не сидел за столом. Мать Виста выронила из рук ложку, опустилась на лавку, потом закрыла лицо ладонями и тихо заплакала от счастья. За очагом завозился старейшина Воик, позвал:

— Михайло, ты здесь?

Кузнец Михайло расправил плечи, весело огладил короткую бороду, проворно поднялся из-за стола.

— Здесь, отче, здесь!

— Сведи меня на стену. Хочу видеть, как находники покидают нашу землю… Последний раз в моей жизни то будет.

Отец Михайло поморщился от боли в плече и груди, но всё же помог выйти старейшине из избы во двор.

Город ликовал! Люди обнимались, кувыркались в пыли придорожных канав дети ратаев и бортников, будто и не было страшного голода, будто и не опечалены все десятками свежих могильных холмов у крепостного вала, в тени высоких стен.

Навстречу ликующим белгородцам, к торгу, пыля немощными ногами и опираясь на посох, шёл старейшина Воик. Старее самой старости казался он в эту минуту Вольге, но радостная улыбка высветила почти угасшие глаза старого Воика. Потом Вольга увидел вокруг дружинников, и нежданно старейшина поднялся над ликующими белгородцами и медленно поплыл к южной стене, изредка взмахивая высохшими руками для равновесия. Это дружинники соорудили из копий носилки и на вытянутых вверх руках понесли его: так прежде, после удачной сечи, дружина Руси носила князей над полем брани.