Толпа приняла в себя пули, а потом прошла через стрелявшего. Больше никто не пытался задержать чиламов, и они проследовали по узким городским улицам предместья, а оттуда дальше — в горы.

Я услышал эти заключительные револьверные выстрелы, прогремевшие на Калье Барриос. Затем воцарилась тишина. Солнце еще стояло в небе, но день изнемогал и шел к концу. Я приказал солдатам вернуться в казармы, и они ушли недовольные, угрюмо пряча лица. Я спустился вниз и стал пересекать залитую солнцем пласа. Мне казалось, что с тех пор, как мы гуляли с Гретой по парку Аламеда, прошло много часов, быть может, много дней. Ход событий сбил ровное течение времени. Что-то вроде сентиментальной любознательности заставило меня войти в ратушу. Я встретил там нескольких служащих; у них был такой жалкий, измученный вид, как будто они не спали много ночей кряду. В коридорах стоял легкий сладковатый дух, какой бывает в помещениях, где держат травоядных животных. Чиламы сломали все, что препятствовало их продвижению: двери в запертых комнатах были сняты с петель; на месте богато изукрашенной мебели лежали обломки, какие море выбрасывает после кораблекрушения.

Только кабинет Мигеля остался в неприкосновенности. Группа служащих толпилась и шепталась у дверей. Я протолкался через них, распахнул двери и вошел. Мигель сидел за своим столом примерно в той же позе, в какой я увидел его здесь в первый раз. Он сидел ссутулившись в своем кресле, коричневолицый низкорослый Геркулес в черном костюме; его лоб и щеки лоснились от пота; взгляд, который он остановил на мне, был взглядом раненого животного. Он попытался подняться мне навстречу, но ноги его подкосились, и он рухнул в кресло; бутылка покатилась по столу и свалилась на пол. Он махнул рукой, чтобы я уходил; он не мог говорить, но глаза его выразили всю ненависть, какую он ко мне испытывал. Мне хотелось объяснить ему, что оба мы были всего лишь орудием в чужих руках, но между нами стояла стена.

В аэропорту царила суматоха; все регулярные рейсы на Гватемала-Сити были отменены, пока не закончится отправка туристов на специально зафрахтованных самолетах назад в Браунсвилл и Новый Орлеан. Мы двое и Гельмут с Лизой, приехавшие нас проводить, отошли в укромный уголок в зале ожидания, чтобы не стоять на дороге у Следопытов высшего класса и Обычных следопытов, которые взволнованно перебегали от одной груды добротных чемоданов к другой. Туристы перебрасывались шутками, заражая друг друга нервной веселостью. Они, видимо, немало гордились испытаниями, через которые им пришлось пройти, и напоминали школьников, которые, отправившись на пикник, пережили не очень страшное, но все же запоминающееся приключение и возвращаются домой умудренные жизненным опытом. Из доносившихся до нас отрывочных фраз можно было заключить, что им немного жаль покидать Центральную Америку, поразившую их вспышкой кровавого неистовства. Но больше всего они были поглощены дорожными заботами; обсуждали, каков будет перелет, опасались, что позабудут что-нибудь из багажа.

Следопыты высшего класса беспокоились, кроме того, как бы ненароком их не посадили на более дешевые самолеты, предназначенные для Обычных следопытов.

Гельмут и Лиза непритворно грустили, что мы уезжаем. Оба они были сердечные, быстро привязывающиеся люди. Гельмут преподнес Грете букет душистого горошка, который дарят при расставании, а мне — с небрежным видом, словно какой-нибудь не стоящий внимания пустяк, — вручил бесценный дар — глиняную ухмыляющуюся маску, подлинный Тараскан.

— Не вздумайте ехать с ней в Мексику, — сказал он. — Когда ее вывозили, таможенных чиновников не поставили об этом в известность.

Пока туристы с ненатурально веселым оживлением сновали вокруг, Гельмут рассказывал нам, как он провел вчерашний день.

— Вы сами понимаете, я скорее взошел бы на костер, чем стал бы участвовать в этих дурацких празднествах. Я решил, что не пойду даже на раскопки, того и гляди, напорешься там на какую-нибудь элиотовскую мерзость; лучше останусь дома и поработаю. Я перебирал бумаги, стараясь сосредоточиться; слуги тем временем убирали со стола; и вдруг слышу, что они говорят между собою по-чиламски; раньше этого никогда не случалось. Я прислушался и уловил, что речь идет о ящике, который сегодня должны вынести во время торжественного шествия. Я попытался выведать у них хоть что-нибудь окольным путем, разумеется: я не хотел признаваться, что понимаю по-чиламски.

Они, по обыкновению, отмалчивались. Через несколько минут в доме воцарилась мертвая тишина. Обычно они шумят вовсю, громыхают ведрами, стучат посудой, бьют тарелки. Я решил поглядеть, что там происходит, но их уже и след простыл. Значит, разговор о ящике шел всерьез, хотя откуда они могли все разузнать, совершенно не представляю. У Лизы на этот счет собственная оригинальная гипотеза. Самое интересное, что в обычный день ни один из них и носа не высунул бы из дома, не спросив у нас разрешения.

— Никто из них не вернулся, — сказала Лиза, грустно улыбаясь. — Симона, по-моему, и фартука не успела скинуть; во всяком случае, я его не нашла. Они бросили все свое имущество, даже новые ботинки, которые мы подарили им к рождеству. Гельмут смеется надо мной, но, уверяю вас, они узнали обо всем по звукам маримбы. Внизу в долине заиграла маримба, и они ушли.

— Глупости, — сказал Гельмут.

— Нет, милый, совсем не глупости. Когда я услышала маримбу, то сразу уловила новую, совсем незнакомую мелодию. Я даже решила записать ее и присоединить к нашему собранию на случай, если мы когда-нибудь надумаем писать книгу об индейском фольклоре.

Но потом занялась чем-то другим и позабыла.

Я уверена, что все дело в маримбе.

— Пусть будет так, — сказал Гельмут. — Как только я увидел, что слуги исчезли, я бросился в гараж, чтобы ехать в город, но, на беду, аккумулятор оказался незаряженным. Пока я добрался до города пешком, все уже кончилось, и я так ничего и не увидел. Царила общая паника. Я разыскал американцев, всех, кто был при начале событий, и расспросил их, в том числе и того малого, который ударил Мигеля и из-за которого погиб ящик.

— Удивительно, как они не убили его в тот момент, — сказал я.

— Они думали только о том, чтобы собрать обломки. Ящик разлетелся на куски, точно стеклянный; наверно, был источен червями. А сейчас самое интересное. Как вы думаете, что было в ящике?

— Не имею понятия. А что, в самом деле? Свод законов, как вы полагали?

— Нет. Там не было ровно ничего.

— Для того, кто знает чиламов, это не удивительно, — сказала Грета.

— Вот как! Почему? спросил Гельмут.

— Не знаю, как объяснить, но это вполне в их духе.

— Что же будет с чиламами? — спросил я у Гельмута.

— Один бог знает.

— Вот что я думаю, — сказала Грета с некоторой таинственностью, которая иногда на нее находила. — Они ушли туда, откуда в свое время появились. Ушли от нас, от всего, что связано с нами, так же как когда-то уходили от испанцев. Ушли в свои горные убежища и выйдут оттуда не скоро, — когда нас с вами уже не будет в живых, — выйдут только в том случае, если им предложат жизнь лучше той, какую уготовил им мистер Элиот. Я думаю, они сыты по горло нашими благодеяниями. Что, разве я не права?

Я видел, что Грета настроена воинственно и сейчас отождествляет себя с индейцами и разделяет их отвращение к цивилизации белого человека. Гельмут стал было объяснять, почему он не может стать на сторону этих пролетариев каменного века, но тут громкоговоритель объявил об отправлении двух «скаймастеров», и туристы устремились к выходу, стараясь поспеть первыми в очередь на посадку.

Еще через минуту взревели моторы первого «скаймастера», и самолет побежал по полю, слегка подрагивая крыльями, выруливая к старту. Когда он неуклюже повернул по летной дорожке, струя газа из выхлопных труб подхватила ветку, усеянную ярко-карминовыми цветами, и плотно прижала ее к стеклу кабины.

Лиза грустно и задумчиво глядела на самолет, покидающий Гватемалу.