С Ниной Георгиевной я больше не встречался. Не знаю, жива ли она. Но как сейчас помню ее мудрые слова, которые до сей поры подтверждались опытом многих поколений, и, наверно, еще многие и многие смогут убедиться в их правоте: любовь замечает только розы, а ревность — только шипы…

Перевела А. Беставашвили.

СЕНТИМЕНТАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ

Бронепоезд, куда месяца два назад меня назначили заместителем командира, стоял неподалеку от станции Синявино.

В ту пору вся 8-я армия, в состав которой мы входили, после неудачно закончившейся Синявинской операции очутилась в крайне тяжелом положении: контратака гитлеровцев была неожиданной и мощной, основной удар пришелся по соединениям наших войск на линии Мга — Синявино.

Бронепоезду по нескольку раз в день приходилось подъезжать к передовой и буквально на глазах у противника вести артиллерийский огонь по его укреплениям и живой силе.

Ни средств, ни времени для маскировки не было. Мы действовали в открытую, а это, как известно, дело очень опасное: достаточно повредить хотя бы небольшой участок пути впереди или позади бронепоезда, как он утрачивает свою подвижность и становится легкой мишенью для артиллерии и авиации противника.

Теплый солнечный сентябрь 1942 года выдался на редкость тяжелым. По крайней мере, раз десять на дню нас бомбили самолеты авиакорпуса генерала Кирхгофа. Не давала покоя и вражеская артиллерия. Немецкая артразведка действовала непрерывно: стоило заговорить нашим пушкам, как в ответ начинали ухать тяжелые дальнобойные орудия немцев, мешая бронепоезду вести прицельный огонь. Контрбатарейная борьба с каждым днем становилась все более беспощадной. За какой-нибудь месяц у нас не осталось ни одной боевой платформы, где бы не сменили пушку, а боевые площадки ремонтировались без конца. Не раз повреждали нам и бронированный паровоз; что же касается так называемого «черного», то есть обычного, немцы раза три превращали его в груду лома.

Но самое главное — более двух третей рядового и командного состава находилось в госпиталях и медсанбатах, и, несмотря на недавнее пополнение, ряды наши заметно поредели.

В придачу ко всему тяжело ранило командира бронепоезда и нашего военврача, а на молоденького фельдшера в случае серьезных ранений надежды было мало. Все это меня крайне тревожило.

Однажды, когда мы вели массированный огонь по расположенным на дальнем берегу реки Волхов вражеским минометам, одновременно отбивая зенитными пулеметами и малокалиберными пушками атаку налетевших на бронепоезд «мессершмиттов», на командирский мостик в сопровождении старшины поднялся широкоплечий коренастый офицер. По его петлицам нетрудно было догадаться о его принадлежности к медицинскому персоналу.

Он хотел представиться, но понял, что сейчас это было не ко времени — мы вели огонь, — и отошел в сторону. Меня он почему-то заинтересовал, и, выкрикивая исходные данные для стрельбы так, чтобы их слышали на всех платформах, я то и дело на него поглядывал.

От частых пушечных выстрелов бронепоезд раскачивало как люльку.

Грохот стоял оглушительный.

Мне не раз случалось видеть командиров, только что прибывших на бронепоезд и оказавшихся в подобной ситуации, то есть, как мы говорили, «попавших в переплет». Цвет лица у новичков мгновенно становился мертвенно-бледным, а этот коренастый медик стоял как ни в чем не бывало.

Потом он присел на корточки в углу площадки и, приставив засаленную пилотку ко лбу козырьком, наблюдал за пикирующими на нас «мессерами» с видом человека, пережившего и не такое.

Вдруг со стороны четвертой платформы донесся оглушительный взрыв. Мгновение, и офицер с неожиданной для его телосложения легкостью спрыгнул вниз и побежал в конец поезда.

Четыре «юнкерса» вынырнули из облаков, сбросив на бронепоезд тонн десять фугасных бомб. Пятнадцать человек было убито, семь ранено. Освободившись от своего смертоносного груза, бомбардировщики быстро скрылись в облаках. Прицелиться не было никакой возможности, и они ушли невредимыми.

В эти тяжелые минуты вновь прибывший — он оказался присланным в нашу часть военврачом — показал, на что он способен.

По бронепоезду сразу же пошла молва о его мужестве и умении. Все, кто приходили с четвертой платформы, в один голос заявляли, что новый врач смельчак и большой знаток своего дела.

Как только стих воющий звук «юнкерсов», я тотчас направился на четвертую платформу и увидел доктора, склонившегося над раненым. Им оказался мой любимый сержант, наводчик Злобин, душа бронепоезда, отличный парень и великолепный командир орудия. Врач с помощью фельдшера накладывал ему шины на правую ногу.

Злобин лежал навзничь с желтым лицом. Голова его покоилась на скатанной шинели, над его окровавленным бедром хлопотали две пары рук. Судя по всему, ранение было тяжелое. Завидев меня, Злобин сделал попытку приподняться и со слабой улыбкой на посиневших губах едва слышно проговорил:

— Вот я и отвоевался, товарищ капитан!

Врач кинул на меня быстрый взгляд и, продолжая свое дело, строго сказал Злобину:

— Лежи спокойно, не мешай!

Я наклонился над раненым, осторожно уложил его голову обратно на шинель, поправил спутанные на лбу, мокрые от пота волосы.

— Все будет в порядке, Злобин, — постарался я подбодрить раненого.

— Не то что в порядке — еще плясать будет, — уверенно подтвердил врач и выпрямился.

Только сейчас стало заметно, что он на голову выше меня ростом.

Врач не спеша вытер руки куском мокрой марли, надел засаленную пилотку и вдруг, вытянувшись в струнку и молодцевато щелкнув каблуками, четко отрапортовал:

— Капитан медицинской службы Димитриев прибыл в ваше распоряжение!

Я с чувством благодарности посмотрел в его большие голубые с белесыми ресницами глаза и крепко пожал руку.

— Простите, что не представился раньше. Сперва вам было некогда, потом мне… — сказал он, сдержанно и добродушно улыбнувшись.

Мне сразу понравилось его открытое лицо и светлые с проседью волосы. Не знаю почему, но у меня появилось такое чувство, будто мы давно с ним знакомы. Наверное, поэтому я взял его под руку. И почувствовал такие мускулы, которым позавидовал бы любой спортсмен.

Мы обошли раненых. Им всем, к моему удивлению, уже была оказана необходимая помощь, оставалось только отправить в госпиталь. Я поговорил с каждым, подбодрил, как мог, некоторым сообщил, что представлю к награде, и совершенно выдохшийся вернулся на командирский мостик.

Отсюда хорошо было видно, как новый врач руководил погрузкой раненых на грузовик, как отправил их в тыл в сопровождении фельдшера, а сам остался с нами, хотя мог уехать с ранеными, сославшись на их тяжелое состояние и тем самым хотя бы на время покинуть ад, в котором мы находились.

А кошмарные дни продолжались, ад длился невыносимо долго. Целую неделю мы расходовали в сутки по нескольку комплектов снарядов. Жерла пушек чуть не плавились. Ряды солдат продолжали редеть. Командиры расчетов вели огонь, выполняя одновременно обязанности наводчиков.

В таких тяжелых условиях новый врач явился для нас, как говорится, милостью божьей. Он творил чудеса в прямом смысле слова, его чудодейственные руки спасли не одну жизнь. Он всегда появлялся именно там, где больше всего в нем нуждались, где опасность была наиболее велика.

Полмесяца прошли в беспрестанных тревогах. За все это время нам не удалось поговорить толком, мы вроде бы и познакомились, и не были знакомы.

Мужество и бодрость — самые ценные качества на фронте. Нашему врачу оба эти качества были присущи в равной степени, и его любили за это, хотя ничего другого о нем не знали, кроме того, что ему уже за пятьдесят…

Незаметно подкралась зима.

Белым саваном покрылись окрестности.

Нескончаемые снегопады и метели сковали действия вражеской авиации. А спад военных действий дал нам возможность передохнуть и выспаться в более или менее человеческих условиях. Ведь все лето и осень мы провели на боевых площадках. Там мы спали, ели, бодрствовали. И вот в конце концов появилась возможность вернуться на базу.