тускло, как старинное серебро

будто сквозь отверстие в центре купола

льется сонное молоко,

и такая нега поля окутала,

что расслышать будет легко,

как вода прибудет, и звезд удвоится,

псы хвостами забьют, скуля;

как сойдет сюда неземное воинство,

все из горного хрусталя,

прошагав над сором, что море вышвырнет,

в яростном свеченье своем,

принесет оно всякому от всевышнего

глиняную плошку с питьем:

опаленным, страждущим — чтоб не жаждали,

мощным — веры, когда слаба;

проведет прохладной ладонью каждому

вдоль объятого жаром лба,

припугнет домашнего беса настрого,

вытрет алтари добела

и растает, пыль отрясая красную

с алебастрового крыла

просыпайся, сердце: трудись, отлынивай,

не рассказывай об одном:

что было за имя в той плошке глиняной,

перевернутой кверху дном

23.02.2017

VI. temple on the hill

нельзя столько помнить, они говорят, а надо жить налегке.

учитель забвения слабый яд приносит мне в пузырьке:

он прячет в дымку утес рубиновый, стирает тропу в песке,

где мы говорим, как руина с руиной, на вымершем языке.

где мы наблюдаем, века подряд, отшельниками в горах:

империи рвутся наверх, горят, становятся сизый прах,

и я различаю пять тысяч двести причин ухмылки твоей.

нельзя все помнить, умрешь на месте, старайся забыть скорей

ведь это твой дом, говорят, не склеп, вот весь твой нехитрый скарб,

и тебе всего тридцать лет, а не двенадцать кальп

и ты не знаешь людей в соседней деревне, где бьет родник,

но из плоти твой собеседник в храме из древних книг?

нет, я не знаю мужчин и женщин с той стороны холма.

в храме ржавый засов скрежещет только приходит тьма,

ступени теплые, но прохлада касается плеч, волос,

и мы смеемся, как будто ада изведать не довелось.

как будто не сменим тысячу тел, не встретим сто сорок войн

я просто сижу и любуюсь тем, как профиль устроен твой

как будто мрамор пришел наполнить какой-то нездешний свет

как будто я это буду помнить из смерти, которой нет

26.02.2017

VII. river is my grief

как тонкий фульгурит,

как солнце через лед,

как белоснежный риф

коралловый сквозь воду,

печаль моя горит,

и луч ее придет,

чтоб выпустить других,

погасших на свободу

я собираю клятв

и обещаний лом —

стол битого стекла,

стол колотого кварца, —

один и тот же взгляд

у преданных кругом,

и я готовлю им

прозрачное лекарство,

чтоб в день, когда у них

мир выпадет из рук

и демоны рывком

им воздух перекроют,

из-за угла возник

стремительный тук-тук

и с дребезгом повез

на Карияппа-роуд

а тут всегда святой

послезакатный час.

на дымчатом — орлы,

на серебристом — лодки

а там, над пустотой,

веселый лунный глаз

читает нас с листа,

как крошечные нотки

и больше ничего.

достаточно глотка:

стихают голоса

и отступают лица.

простое волшебство.

печаль моя река.

быть может, и твоя

в ней жажда утолится.

01.03.2017

Из цикла «Открытки из Венеции»

Джудекка

вот кофе, и не думай ни о чем.

тот молод здесь, кто лучше освещен.

официант насвистывает Верди.

вот бровь моста, вот колокольни клюв.

вот сваи троеперстием сомкнув,

вода поет преодоленье смерти.

белье пестрит. глициния цветет.

соединяя этот мир и тот,

свет за монетку щелкает над фреской.

пасхальная Венеция, цинга

твои фасады жрет и берега

и всякую морщинку чертит резкой,

но погляди: ведь ты затмила всех.

в проулках тишь, на набережной смех,

а к белому приносят сыр скаморца.

и пена яркая обходит катер вдоль,

как седина лукавая, как соль

в кудрях тяжелых средиземноморца

Фондамента-Нани

я не бедствую, — Стефано говорит, — не бедствую, —

жую зелень морскую да кожуру небесную:

есть еще забегаловка на Фондамента-Нани:

полторы монеты за бутерброд с тунцом.

там таким утешенье: с мятым сухим лицом

и дырой в кармане

я не сетую, — утверждает, — я себя даже радую —

я повсюду ношу с собой фляжку с граппою:

в клетчатой жилетке ли, в пиджаке ли.

четверть века назад мой друг, докторам назло,

делал также, пока сердечко не отвезло

бедолагу на Сан-Микеле.

это была опера, девочка, как он пил, это был балет его:

жалко, ты никогда не увидишь этого, —

только и успевали бросать на поднос закуски.

а потом зашел — его нет, и после зашел — всё нет.

а поэт ли он был, не знаю, разве поэт?

черт его разберет по-русски.

Риальто

круши меня, как пленника, влеки:

оббитые о мрамор каблуки

я каждый вечер стаскиваю с воем —

все причаститься, жадные, как псы,

твоей больной съезжаются красы,

и самый воздух хочет быть присвоен

над стенами, истроганными сплошь,

но ты им ничего не отдаешь:

ни камушка, ни отблеска, ни плача.

подсвечники, колечки из стекла, —

но как купить, какою ты была,

какой еще цвела, как у карпаччо:

персидские ковры через балкон,

веснушчатые бюсты из окон

и драчуны на Понте деи Пуньи;

но мы глядим, голодные, как псы —

и тут сквозь нас грядут твои купцы,

и карлики, и мавры, и колдуньи

10 мая 2017, Венеция

40 дней

ну как ты там? включи видеочат.

дай покажу тебе моих волчат,

и самокат в подъезде, и старуху,

и дождь в лесу, и в палых листьях мышь.

а ты чего? исследуешь? летишь?

поешь под нос, что неподвластно слуху?

мы ничего не поняли, прости.

мы ищем, где могли тебя спасти —

ты опрокинул год и воздух вышиб.

мы вниз глядим, считаем этажи.

да что об этом. как там, покажи?

как этот чертов мир с изнанки вышит?

перед спектаклем театральный дым

предупреждает голосом твоим,

что здесь запрещена видеосъемка, —

и слышно, что тебе чуть-чуть смешно.

давай, скажи: то, что произошло —

ошибка, шутка, битый дубль, поломка,

дурная пьеса, неудачный трип.

мой друг погиб, и рта его изгиб,

акцент его и хохот — заковали.

Гермес трубит, и гроб на плечи взят,

и мы рыдаем, все сто пятьдесят,

сипя и утираясь рукавами,

но что теперь об этом, извини.

там холодно, куда мы все званы?

вверх — серпантин или труба сквозная?