— Да вы еще пальто не сняли, доктор…

— Успею. Впускайте!

Сестра взяла первую карточку, вышла в коридор и сейчас же вернулась с больным.

Снимая пальто и разматывая шарф, доктор спросил у больного:

— Ну-с, на что мы жалуемся?

— Внутри что-то, доктор, сердце, наверное.

— Угу. Ну, раздевайтесь в таком случае. Пока вы разденетесь, и я того — пальтишко сброшу… Ах, вы уже? Очень хорошо. Послушаем вас…

— Ой…

— Что вы ежитесь, больной?!

— Ухо, доктор…

— Ухо у вас болит или сердце? Что ж вы путаете?!

— Нет, я говорю — у вас ухо…

— Что, у меня ухо?!

— У вас, доктор, ухо мокрое…

— Мало ли что мокрое!.. Небось вспотело ухо. Вы бы так побегали, так у вас бы ухо и вовсе, может, растаяло… Дышите. Еще. Еще. Еще… Бросьте дышать! Теперь со спины послушаем. Так… Та-ак… Так… Тут не болит?

— Ум…

— Чего?

— Умм.

— Да вы толком говорите… Батюшки, как кровью налился! Задыхаетесь?!

— Уфффф… А как же: вы ведь не велели дышать…

— Чудак человек, чуть не лопнул… Ну-ка, если сюда ударить кулаком…

— Ой!

— Больно? Я так и думал… Нда, ну одевайтесь… Вот вам рецепт. Три раза в день по чайной ложке. Сестра, следующего!.. Да! Вы, товарищ! Постойте! Я забыл у вас язык посмотреть. А ну, высуньте язык! Нет, вы оттуда, от двери высовывайте!.. Ай-яй-яй!.. Придется переправить в рецепте… Давайте сюда!.. Вот так. Теперь ступайте. Вы на что жалуетесь?

— Ноет. Вот здесь.

— Угу. Ноет? А ну, посмотрим… Нет, нет, раздеваться вам не к чему. Вы заголите рубашку. Так. Очень хорошо! А если ударить — больно?

— Ой-ой!..

— Так я и думал. Ну-с, послушаем. Что, ухо у меня не мокрое? Нет? Прекрасно. Значит, вытерлось ухо. Теперь высуньте язык и посмотрите сами: какой он? Не желтый ли? А я пока рецепт буду писать.

— Язык серый какой-то. Кончик то есть. Дальше мне не видно: нос мешает…

— Ну и бог с ним, с носом. Вот вам, после обеда и после ужина. С молоком. Следующий. Что у вас?

— Кто его знает. Тянет что-то тут вот…

— Да вы не раздевайтесь, мы и через рубашку нащупаем, что там тянет… Та-ак… так… так… Сердце у вас как?

— Кто его знает? Мы не понимаем.

— Напрасно. Ну-ка, послушайте себя сами… Приложите ухо вот сюда, сюда и со спины.

— Как же это я сам себе ухо приложу к спине?

— А разве трудно? Ну что ж… Тогда я вас послушаю, а вы в это время пишите рецепт. Латынь знаете? Нет? Ну, по-русски. Пишите: эр пэ. Дышите… Такого-то числа… Пишите!.. Не дышите!.. Что ж вы не пишете? Вы пишите!.. Акве дистиляте. Что ж вы не дышите?.. Вы дышите… Так. Бросьте дышать! Бросьте писать! Всё. Следующий!

— Горло у меня болит.

— Раскройте рот. Больше! Еще! Скажите: а-а-а-а.

— Доктор, теперь звонят уже из третьей поликлиники.

— Ага! Не смейте говорить «а»! Лучше сами себе посмотрите в горло, и если налеты будут красные, тогда полощите борной. А если синеватые такие — лучше перекисью водорода. Или — наоборот… Сестра, скажите им, что я сейчас выезжаю. Следующий! Что у вас?

— Изжога одолела.

— Ага! Пишите себе рецепт, а вы, сестра, давайте следующего. С вами что?

— Мигрени…

— Подождите! Почему вы не пишете?

— Не умею, знаете, рецепты писать.

— Ну так запомните наизусть: магнезия устэ двадцать пять ноль. Я вас спрашиваю: что с вами?

— Мигрень, я говорю.

— Угу. Ну, ощупайте себе живот. Нигде нет вздутий? Как селезенка?

— Откуда же я знаю, где селезенка?

— Сейчас от пупа налево. У вас что?

— Бронхит, наверное.

— Угу. Ну, вы там — нашли селезенку?

— Нет, пропала селезенка!

— Ну и черт с ней! Ешьте пирамидон. Вам чего?

— Я же говорил: бронхит у меня.

— Как! Это все еще вы? Товарищ, проходите, дайте и другим лечиться! Вы?

— Живот болит.

— Ну и что? Может, у меня самого болит живот, я же к вам не пристаю, — так?

— Доктор! Из седьмой амбулатории…

— Скажите: уже уехал! Бегу!

— Доктор, я третий раз прихожу и…

— Если можете раздеться на ходу, я вас у остановки трамвая осмотрю. Нет, больше восьми человек по пути я не могу принять!.. Скорее, скорее идите… Мало ли что задыхаетесь!.. А я, думаете, не задыхаюсь?!

Палитра

Недавно тут у нас на постройке заговорили о вежливости. Кажется, это вышло потому, что как раз перед этим шоферы очень нехорошо бранились в конторе из-за расчетов. Товарищ П. С. Чоботов высказался, как сейчас помню, так.

— Конечно, — говорит, — какому-нибудь лорду или маркизу там при капитализме, ему легко соблюдать хороший тон. Еще бы! Он со всеми вежливый, вежливый, потом, может быть, быстро хамнет какому-нибудь лакею, тем самым себя утешит и опять со всеми вежливый… Нет, этого бы маркиза перекинуть на снабженческую работу!

— Или на транспортную, — вставил К. П. Скиселев, заведующий гаражом. — С шоферами разговаривать.

— Угу. У нас хороший тон надо понимать диалектически, — продолжал Чоботов.

— Что значит «диалектически», товарищ Чоботов?

— Давайте конкретно: вот, например, завтра я должен идти в Горкомпромэлектробанк и просить денег. Так разве тут одним хорошим тоном обойдешься? Тут надо пять тонов переменить!

— Ну уж и пять! — недоверчиво сказал я.

— А чем сомневаться, вы бы прошли со мной завтра утречком в банк и посмотрели бы, какие приходится применять тоны и стили. Как вот художники говорят — целая палитра!..

— Ну что ж… Я пойду посмотрю на вашу палитру! — отозвался лично я.

Утром встретились мы с Чоботовым у подъезда банка. Вошли.

П. С. Чоботов со значением глянул на меня и даже палец поднял: дескать, наблюдай! Затем он направился к кабинету директора. У дверей стоит курьерша, никого не пропускает. А народу, посетителей — тьма. П. С. Чоботов подходит вплотную к пожилой курьерше, небрежно кивает ей головой и спрашивает:

— Там?

— Там, — отвечает курьерша.

— Занят?

— Занят. Никого не велел пускать.

— Правильно. Ты никого и не пускай, слышишь?

— Слышу. Я и то — никого.

— Никого! Что бы ни говорили, стой — и никаких! Премировали тебя или нет?

— Прошлый год премировали.

— А в этом году еще нет? Ну ничего… Я скажу там… Или деньгами сделаем, или патефончик…

Курьерша расплылась в широкой улыбке и стыдливо заметила:

— На что мне патефон?

— Тогда, значит, деньги, — равнодушно согласился Чоботов. — Этот товарищ со мной. Можешь впустить.

Курьерша предупредительно распахнула дверь директорского кабинета, и мы вошли.

П. С. Чоботов победоносно глянул на меня и шепнул:

— Это, значит, был покровительственный тон. Теперь смотрите: тон номер два — подхалимский.

Директор банка сидел за кафедральным письменным столом. Перед ним лежали раскрытые ведомости и книги. Директор обеими руками ворошил эти документы, а правым ухом прижимал к плечу телефонную трубку и кричал в нее:

— Что ты мне говоришь, что у тебя значится, когда у меня не значится?!.. Как это у тебя значится, когда у меня не значится??!! И тут не значится!.. И там не значится!!

На столике сзади директора, где стояли четыре телефона, затрещал звонок. Чоботов поднял трубку, в горсточку, как бы кашляя, буркнул: «Слушаю» — и приложил трубку к свободному левому директорскому уху, сказавши почтительно:

— Вас!

Директор, не разъединяя правого уха с правым плечом, заговорил в новую трубку:

— Ну, в чем дело?

(Чоботов продолжал держать трубку у директорского левого уха.)

— Да. Так — не дадим. А так — дадим. А так — не дадим. А так — дадим… Не дадим. Всё!

Чоботов словно чутьем угадал момент, когда надо было отнять ставшую уже ненужной трубку от директорского левого уха; он бросил ее на рычаг, аппарата. И снова зазвонил телефон — другой… Чоботов приложил новую трубку сперва к собственному уху, а затем — к органу слуха директора.

Директор принялся кричать в новую трубку, иногда повторяя в первую мембрану, зажатую им при помощи плеча: