В трубке ему, видимо, что-то сказали, и он ответил:
— Слушаюсь.
И кивнул ей:
— Поднимитесь на третий этаж в кабинет триста двадцать восемь.
Когда Любовь Михайловна вернулась из магазина, в квартире никого не было. Она покачала головой: с дочкой творилось что-то непонятное. Любовь Михайловна не понимала дочь. Вернее, ей не хотелось верить, что та, которой была безраздельно отдана ее жизнь да и значительная часть жизни ее матери — бабушки Нины — выросла законченной эгоисткой, черствой и равнодушной.
Поверить в такое было страшно, Любовь Михайловна не хотела верить и только удивлялась странностям в поведении дочери.
«Но ведь ко мне-то она относится хорошо, — как за соломинку схватилась она за новую мысль, пришедшую ей в голову. — Вот даже такая мелочь — старалась, доставала для меня билеты на «Сильву»…
И тут же мысли о дочери, о ее странном поведении и характере куда-то отдалились и Любовь Михайловна вновь вспомнила Семена.
Чтобы хоть как-то забыться, она попыталась работать. Достала из холодильника мясо и решила сварить уральскую похлебку. Вскоре вода в кастрюле помутнела и на ее поверхности стали появляться первые островки пены. Тогда она поубавила огонь и сняла с крючка шумовку. В этот момент раздался телефонный звонок. Любовь Михайловна прошла в прихожую и сняла трубку.
— Слушаю вас, — привычно ответила она.
Но трубка молчала. Тогда она повторила:
— Я слушаю вас, слушаю!
И вдруг до нее, словно из космической дали, словно через годы и десятилетия донесся такой знакомый, такой родной голос:
— Люба? Это ты, Люба?
— Семен!!! — закричала в трубку она. — Семен…
Это действительно звонил Хорин. Он не выдержал уединения в своем кабинете и разыскал телефон Курбатова.
Поначалу это был странный, мучительно-бессодержательный разговор, состоящий из повторяющихся восклицаний. Но в действительности каждое восклицание имело для этих двоих большое значение. Повторяя «Люба?», «Семен!», один из них молил о прощении, а вторая уже прощала его. Бессвязное: «Неужели это ты?» означало много больше, чем то, что означали эти три коротких слова
Васька Трегубов
Ваську Трегубова взяли вечером того же дня. Левина за промашку так и не наказали — просто не успели.
При обыске у него изъяли две тысячи триста пятьдесят три рубля, о чем Васька жалел больше всего. Сказал: «Не повезло — не успел истратить».
Утром следующего дня он был доставлен к Безуглому. Тот посмотрел на его помятую физиономию, всклокоченную рыжую шевелюру и понял: перед ним обыкновенный, даже типичный, опустившийся и отупевший от пьянства человек. У таких все бывает по-разному: или они избирают тактику всеобщего отрицания, даже самого очевидного, или, наоборот, безоговорочно «колются», не утруждая свой ум даже подобием защиты.
Каков-то будет этот?
Подумав так, капитан предложил Трегубову сесть и, еще не заполняя протокола допроса, не предупредив официально об ответственности за дачу ложных показаний и за отказ от их дачи, спросил:
— Так что, Трегубов, будем говорить или в глупые игры играть?
На отупевшем лице Васьки, казалось, не дрогнула ни одна жилочка. Тусклым взглядом он посмотрел на капитана и, безнадежно махнув рукой, ответил:
— Ваша взяла, начальник. А в таких случаях Васька Трегубов хвостом не вертит. Пишите: я пришил старика. Я…
Безуглый непроизвольно чуть-чуть прищурился: встреча с предполагаемым убийцей начиналась довольно необычно. А он задал еще вопрос:
— И по каким таким причинам старик не угодил вам, Трегубов?
— А я подследил его, начальник. Однажды зашел в лес по нужде. Гляжу сквозь кустики: бежит. А наперерез ему человек с другой стороны выходит. Остановился старикан. Свернули они с дороги, немного прошли в мою сторону и стали деньгами меняться. Старик ему толстую пачку отвалил, а второй — так себе — тоненькую.
— Ну и что?
— Стал я за ним следить. Дней десять пас. Смотрю — бежит. Гляну на карманы — не оттопырены. Ну, думаю, беги, соколик. А десятого числа посмотрел: полны карманы. Я его и пришил.
— А потом?
— Сначала в лес подался. Да лень взяла — это ведь топать да топать — вот я и вернулся на шоссейку. Стал из леса выходить, смотрю — машина. Подошел ближе. Глянул и глазам не поверил — Валька Загоруйко, «Мещера» передо мной. А мы с ним в одной колонии кантовались. Он в город ехал. Конечно, взял. И все хорошо шло, но потом, когда я попросил Вальку высадить меня у Марьинской дороги, человек повстречался. Очень он мне, этот человек, не понравился. Как-никак, а лишний глаз. Да еще на пастухов попал, но они меня, кажется, не приметили. Словом, не повезло.
— Тогда что ж, Трегубов, давайте протокол писать.
— Валяйте, — милостиво согласился Васька.
Безуглый не очень-то верил подробностям, рассказанным Трегубовым, но на первых порах ему было важно зафиксировать признание в убийстве и он взялся за бланк протокола допроса.
«Кажется, следствие по делу об убийстве Виктора Сергеевича Курбатова выходит на финишную прямую», — удовлетворенно подумал капитан. И зря так подумал!
Новые обстоятельства
Приняв заявление Нины Семеновны Курбатовой о том, что она обнаружила в тайнике мужа «очень много денег», Пряхин сразу же повел ее к Безуглому. Сюда же был вызван и Левин. Нина Семеновна повторила свой рассказ о том, как она случайно, буквально за день до гибели мужа, обнаружила тайник с большими деньгами.
Объяснения ее показались Тимуру несколько легковесными и путаными, но, тем не менее, такими, на которые надо было немедленно реагировать.
Он созвонился с Рокотовым. Тот оказался занятым другими делами и от личного участия в обыске квартиры Курбатовой уклонился, но постановление на его производство оформил незамедлительно.
В квартире оперативников встретила встревоженная Любовь Михайловна — ее испугало неожиданное вторжение посторонних: милицейских офицеров, соседок-понятых. Но Нина ее успокоила:
— Этих товарищей, мама, я вызвала сама… — Нина говорила эти слова Любови Михайловне, но смотрела при этом на соседок, мол, зарубите себе на носу: «вызвала сама». — Вызвала потому, что, как оказалось, Виктор Сергеевич был не тем человеком, за которого себя выдавал.
Безуглый, Пряхин и Левин обыск проводили очень тщательно, но, кроме тайника и денег, ничего, что могло бы интересовать следствие, найдено не было: ни адресов, ни писем старых знакомых Курбатов не хранил. Создавалось впечатление, что Виктор Сергеевич, переехав в Энск, оборвал, вопреки утверждению Загоруйко о «неприятных» письмах из Подмосковья, все связи со старыми друзьями. Или же, если все-таки их письма до него доходили, Виктор Сергеевич уничтожал следы такой переписки.
Денежная сумма, хранившаяся в тайнике, действительно поражала воображение: оперативники изъяли сто десять тысяч долларов, тридцать одну тысячу девятьсот девяносто фунтов стерлингов и двенадцать тысяч шестьсот пятьдесят рублей.
Выдав государственным органам такую громадную сумму, Нина Семеновна внесла смятение в умы молодых оперативников: кто же она такая?
Левин, разглядывая чужие пачки денег, ни на секунду не сомневался, что кто-кто, а его Лидочка, случись ей быть на месте Нины Семеновны, немедленно присвоила бы найденные деньги, бросила бы работать и кинулась куда-нибудь на юг, к теплому морю в погоню за удовольствиями. «Потому что деньги, и к тому же «легкие», какие она видела в этом чертовом кооперативе, уже завладели ее душой, вытеснив из нее совесть, честность и доброту», — не без грусти думал Глеб.
Пряхин же смотрел на деньги, обнаруженные в тайнике, с содроганием. Ему мнилось, что он видит не аккуратно упакованные пачки, а омерзительный клубок ядовитых змей. Бесшумных, угрожающе-гибких, с холодным, гипнотизирующим взглядом и ядовитыми жалами.
«Сколько же преступлений стоит за ними? — думал он. — Сколько человеческих судеб они исковеркали?». Нет, Пряхин, конечно, был бы не против того, чтобы его труд оценивался повыше, и у него после получки денег было бы побольше. Главным образом для Лизы, конечно. Сам-то он твердо верил: чтобы чувствовать себя богатым — надо воспитывать в себе скромные потребности. Только так. Но ограничивать Лизу? Нет, ограничивать ее потребности (вообще-то разумные) ему не хотелось. В общем, он считал, что сумма, найденная в тайнике убитого старика, была несообразна ни с какими личными потребностями: ни мужскими, ни женскими.