Тропа вдоль склона узкая, извилистая, обегающая каждое препятствие, каждый выступ не иначе, как повторив его форму. Пирогов идет первым, вглядывается в наступающий вечер. Тело отяжелело от усталости, борьбы с атаманом да и недоедания. Прямо перед ним висит на синем небе звезда. Она переливается разными цветами: желтым, оранжевым, фиолетовым, и потому кажется, что она пульсирует, как сердце.

Следом за Пироговым тащит ноги, страдает от одышки и кашля Брюсов. Винтовку он несет не на ремне, а в руках перед собой. Сказывается повышенная настороженность.

Через небольшой интервал — полтора-два шага — за ним плетутся понуро арестованные, а следом — Козазаев и Псстова. Дальше дружинники, Саблина, Ткачук.

На поворотах Корней Павлович оглядывается, как бы делая смотр растянувшейся, тяжело переставляющей ноги веренице. Мысли его непрочны, скачут, как теннисные мячики.

«Надо ходатайствовать о награждении участников… Козазаева, Пестовой, Ткачук… Всех! А Павла персонально. За смелость в принятии решения. За решительные действия».

Ему представилось, как после излечения приезжает Козазаев в свою часть, а на груди у него орден. В тылу полученный. За инициативу, за смелость и отвагу при ликвидации вооруженной банды Васьки Князя… Вот удивятся бойцы!.. Впрочем, чему тут удивляться? Срам один, что позволили долго гулять Ваське…

Он еще не может по-настоящему представить цену сделанному, потому что не задумывается о том глубоко. Но он знает точную цену всем людям, которые шли с ним, и это самое важное, самое ценное на сегодня.

«А ведь Михаил их нащупал… Как это ему удалось, прояснится на следствии. Но он их точно нащупал… Надо не забыть Ударцева в ходатайстве. Он достоин… Потому как первый почувствовал, разгадал нити, ведущие к банде. И тогда они… Они срочно вызвали его куда-то, перехватили дорогой… Кто мог вызвать? Сахаров, вот кто! Он же в переписке состоял. В активе! Своим человеком представлялся. И ко мне прижимался осторожно: „шпиенки“…»

Он оглядывает верхнюю кромку отрога, прислушивается к шагам сзади. Пульсирующая, будто сердце, звезда уже не одна, она окружена несколькими такими же живыми маячками.

«Кто такой Скоробогатов? Что означает досье Ударцева и бумажки из дома Сахарова? Речь в них об одном оборотне… Но какая у него связь с Сахаровым?..

Одному это дело не размотать. Да и надо ли ему заниматься им? Пусть ломает голову следственный отдел управления. А ему надо побольше внимания подготовке девчат уделить. С самообо-ронцами поработать. Заняться профилактикой. Совсем запустил…»

Атаман останавливается, прислоняется к каменной «щеке», отдыхает.

— Ну-ка, ваше благородие или как вас величать, — торопит Павел, наступая на пятки. — Погоняй, погоняй!

— Тише едешь, толще будешь, — огрызается Князь.

— А я говорю тебе, погоняй. Попил людской кровушки, так не секоти ногами, коль попался.

Туз выругался матерно. Взгляд атамана делается нехорошим.

— Знамо бы дело…

Знамо, знамо… Да разве можно вырезать, расстрелять всех? Весь род человеческий? Бред! Грозные зайцы!

Оттолкнувшись от «щеки», Князь подбрасывает на спине ношу, укладывает удобней, медленно шагает дальше. Пирогов сокращает увеличившийся между ними разрыв.

— Не боись, начальник. Я не от тебя брызну. Где-нибудь по дороге, — говорит Князь вполголоса, доверительно.

«А ведь и ты гузишь, как Яга. Как все вы…» — думает Пирогов, вглядываясь в заросль тальника через речку.

Уже потемнели дали, когда они вышли к месту утренней засады. Во-он там остатки коровы Якитовой… Сам Федор не сегодня-завтра услышит свою судьбу, и если она милостива к нему, поедет на фронт. Три месяца, как приехал в Ржанец Пирогов, а столько событий… И мрачных, и трагических, и победных. Иному за длинный век столько не пережить, не увидеть. Что это? Искушение? Испытание перед новыми, более сложными испытаниями? Или судьба спешит выдать ему все, что положено человеку за нормальную человеческую жизнь? Но зачем? Зачем эта спешка? Ему лишь двадцать пять. Ему еще надо просто пожить, закрепить на земле свою фамилию… Или хотя бы выяснить, что же произошло с Игушевой…

«Оленька могла и заблудиться. Заблудилась же та довоенная Лиза Варюхина. Заблудилась и нашлась, жива, невредима… Ну почему не бывает чистой радости у людей? Даже в такие… Исключительные дни…»

Он сходит с тропы, пропускает атамана, присоединяется к Козазаеву.

— Я, пожалуй, могу теперь расщедриться на пару отгулов, — говорит значительно, поглядывая на Варвару.

— Три, — торгуется Павел. — Один отгул за меня. Да и положено. Три дня положено, лейтенант. На свадьбу.

— Вот даже как! Поздравляю. Когда же?

— Сразу. Отмоемся и через пару дней — прошу. Время у меня истекает.

— Мы вас приглашаем загодя, — говорит застенчиво Варвара и даже в темноте видно, как краснеют ее щеки.

— Непременно буду. Обязательно!

Ему на миг так хорошо делается, что он перестает ощущать усталость, саднящие губы, сосущую пустоту живота.

Свадьба!.. Нет, не просто свадьба, не обычный обряд, а что-то большее стоит за этим… Уверенность!.. Ну конечно, уверенность в завтрашнем дне, хоть и докатилась жестокая война до Дона и Волги… Именно уверенность, простая и ясная, как истина, что после бури наступит вёдро, после ночи придет утро…

У них с Ларисой не было свадьбы. Вообще-то они отметили женитьбу, только уж очень необычно: пригласили друзей и подруг, но погулять не пришлось. Неожиданно прибежал посыльный из управления и объявил общий сбор: четверо злоумышленников проникли на махорочную фабрику, уложили кладовщицу и складского сторожа, вывезли на лошадях двенадцать ящиков курева. По ценам военного времени это 6i.ltо большое состояние. Дерзость усугублялась еще и тем, что обе двери фабрички оказались подпертыми снаружи, нить единственного телефона перерезана на вводе в дом. Это было тщательно продуманное нападение и сам факт продуманности указывал на особую опасность преступников.

Жуя на ходу запеканку, мужская половина гостей быстро оделась и бросилась к месту происшествия. Пирогов нерешительно помялся с минуту и тоже направился к вешалке за шинелью…

«Люди предполагают, а бог располагает», — услышал он от двери голос старушки, квартирной хозяйки. Она утешала Ларису.

Он бы мог никуда не ходить. У него был суточный отпуск, разрешенный полковником Рязанцевым, но он был совестливым человеком, не хотел принимать жертву товарищей — в управлении оставалась треть довоенного штата…

То же самое ждет и Варвару. Отпоют песни, отпляшут, непременно помянут всех деревенских, павших на войне, соберет Павел солдатский мешок, явится к военкому: готов для прохождения строевой службы после излечения боевой раны. И потекут для Варвары денечки один нетерпеливей другого. Но главное сделано: жизнь победила страх, уверенность, что все закончится, как задумано, как надо, прибавит терпенья и сил.

Пирогов приотстает немного, поджидая покровских дружинников.

— Что, мужики, намаялись выше головы?

— He-к, — живо отзывается молодой. Впечатления не покидают его, волнуют кровь.

— Не маята грызет, а голод, товарищ командир, — добавляет старший. — Кишка кишке кукиш кажет.

— Это… немного есть, — соглашается Корней Павлович.

— Я к тому веду, что за хорошую работу полагается, — продолжает резервист.

— Вообще-то — не грех… Кончил дело, гуляй смело. После баньки, особенно…

— Я о том и думать забыл, — ворчит старший. — Я говорю, из того. — Показал глазами вперед, на тяжелые мешки с провиантом. — Из трофея ничего нам не перепадет?

Пирогов наконец догадывается, куда он клонит.

— К сожалению… как вас… Антон Петрович?.. К сожалению, Антон Петрович, нельзя из трофеев ни крошки… Все это должно быть возвращено тому, у кого взято.

— Да ить они, — опять кивок вперед, где тяжело ступают бандиты. — Они ить уже сколь сожрали? Неужто, если мы банку мяса?.. Одну на всех… Рази много убудет? Не поймай мы их, они ж все добро на дерьмо перегнали бы. Что ж бы ты хозяевам повез?