Тихо стало в долине. Только кашлял Брюсов. Да зудила растревоженная мошкара.

Пирогов, напружиненный, жесткий, как циркуль, нервно вышагивал вдоль поваленных связанных бандитов. Полина едва успевала повторять его повороты, докладывала о безрезультатном поиске, утешала, что еще не все потеряно, если, конечно, Игушева не попала в лапы к этим…

— Н-да.

Пирогов резко повернулся кругом, будто его не интересовало, куда и зачем ходили поисковики, что делали.

— С раннего утра мы были в пути… До вечера… Дотемна, — оправдывалась Полина. — А позавчера напоролись на этих… Приостановили поиск. Послали ребят в Кожу.

— Вы уверены, что нам не придется их искать?

— С ними Яшка Липатов. Он хорошо в горах ориентируется. Лучше меня.

— Но с Яшки какой спрос?

Крутой поворот. Шаг, второй… Рукавом фуфайки осторожно прикоснулся к нижней саднящей губе. На рукаве осталось темное пятно.

— Вы ранены, Корней Павлович?

— Чепуха.

— Но у вас кровь.

— Стыдно сказать, не то что показать. Продолжайте.

— Что продолжать, Корней Павлович… Ходили и нигде ни следочка. Надо допросить этих. Может, им известно.

— Допросим.

Поворот кругом. Как вокруг ножки циркуля.

— До войны, товарищ лейтенант, был у нас случай… Заблудилась в горах девушка… Лиза Варюхина, как сейчас помню… Неделю ее искали всем миром. А она сама объявилась. В другом районе.

«Ударцев тоже по довоенной схеме упал», — подумал Пирогов, промакивая рукавом кровь.

На возвышенной площадке против входа в пещеру сидел, удобно развалясь, Павел, успокаивал плачущую от переживаний Варвару и тихонько баюкал «куклу», ушибленную в схватке с атаманом. Только втроем, с помощью Брюсова, одолели его. Крепкий мужик, хотя и разменял шестой десяток, судя по залысинам, по морщинам на роже, по дряблой шее.

Покровские дружинники, как сраженные, лежали на пологом склоне площадки. Приходили в себя после пережитого напряжения. Старший — ничком, носом вниз, подложив под лоб согнутую калачом руку. Младший — на спине, прижимая к груди атамановский маузер, первый боевой трофей, который Пирогов разрешил подержать в руках.

Прошел час такого оцепенения. Солнце стало опускаться за Пурчеклу. С заходом его целые тучи гнуса вылетели на холодок. Хоть руками разгребай.

Пирогов унял наконец кровь из разбитой губы, ополоснул ее из речки, вернулся в пещеру. Скомандовал:

— Всем подъем!.. Козазаев, Пестова, Саблина и вы… Да, вы! — Он не знал фамилии молодого дружинника. — Вы вчетвером остаетесь присмотреть за этими… Саблина, перевяжите раненых… При малейшей попытке — стрелять.

— Кто такое право дал? — раздалось из бандитской связки.

Пирогов даже вздрогнул: право!.. Не забыли… Вспомнили…

Петух клюнул и сразу вспомнили… Право!.. А по какому праву Михаила?.. По какому праву стахановца Пустовойтова?..

Выждав, когда улягутся чувства, Пирогов остановился над связкой.

— Кто-то о правах упомянул?

— Я повторюсь. — Напрягшись, как змея во время линьки, атаман попытался сесть, но смог только облокотиться. На шее его от уха к ключице краснел широкий рубец от ногтя, под глазом налился радужный блянш. Тоже красавец! Продолговатое лицо его было насмешливо-спокойно. Даже самоуверенно. Матовые зрачки глядели не мигая, как глазок маузера. — Не имеете права. Вы — власть, — продолжал он. — Вы — государственная власть и обязаны придерживаться своих законов.

— Законов? — вспылил Пирогов. — Вы рассчитываете, что есть закон, который убережет вас от кары? Пустые надежды.

— Не хвались едучи на рать.

— Эта часть дела позади.

— Как знать. — Нехорошо дернул уголком рта — усмехнулся многозначительно. — Не спешн коза, все волки твои будут.

— Насчет волков верно заметили, — оборвал Пирогов. — Вам ли не знать, что спокон веку вне закона ходит волк… Так что напрасно беспокоитесь о моей нравственности… Одно подозрительное движение — и вы будете расстреляны на месте. — Повернулся к Козазаеву: — Павел, смотри в оба.

Павел кивнул, оттолкнулся здоровой рукой от земли, приблизился. Лицо его было сухо, не оставляло сомнения, что он с большой точностью выполнит приказ.

— Чср-рт из мутной воды, — натужно прохрипел раненый в ногу, с ненавистью глядя ему в глаза. Это был тот самый всадник, который на восходе раскрыл засаду.

— Но ты, — предупредил Козазаев. — Я тебе не милиционер, про законы толковать не стану. Сделаю дырку во лбу и отправлю к чертям сковороду лизать.

Атаман изогнулся, ткнул дружка коленом: не дразни гусей… Он по-прежнему оставался насмешливо-спокоен, будто знал слово, по которому событие дня должно размотаться в обратную сторону. Но эта вот непроходящая насмешливость не к месту и выдала его смятение.

«Мандражит, — подумал Пирогов. — Мандражит, но не хочет признаться… Еще утром оглядывал он со сна окрестности и не думал, что к вечеру закончится его власть. Такое сразу не уяснишь, не примешь… Кто ж ты был? — снова подумал Пирогов, всматриваясь в надменно-насмешливое лицо атамана. — Почему ты здесь оказался?»

Поднятый командой и привлеченный разговором подошел покровский дружинник, немолодой резервист, оглядел со стороны раненого, заглянул в одну физиономию, в другую и вдруг побледнел, попятился за спину Пирогова.

— Товарищ командир, этот… Этот — Туз… А этот — сам…

— Кто? Что?

— Этот же… Сам! Сам, говорю. Этот — Туз, а этот…

— Говорите толком.

— Васька, — понизил голос до шепота. — Васька ж Князь. Этот вот и есть Васька Князь. А этот — евонный дружок, Червовый Туз.

Пирогов ушам не поверил. Уж не снится ли?

— Не обознались?

— Я ж его как облупленного знаю. В двадцать седьмом на заработках у него был. Месяц жил… И потом встречались. Когда он в горах баловал… Разов пять. Он на деревню налетал, Смердова все искал… Народ собирал… Красовался, красюк…

Атаман шевельнулся, снова пытаясь сесть. Сказал угрожающе:

— Покажись-ка, говорливый.

Дружинник попятился. «Крепко запомнился в этих местах Васька, если, повязанный, холоду нагоняет, — отмстил Корней Павлович. — Но не путает ли чего товарищ?.. Годы прошли. Да и какие чертики в глазах не мельтешат после опасной драки…» Уточнил, оглянувшись на дружинника:

— Вы совершенно уверены?

— Он самый и есть, — сказал покровец, еще отступая от бандитской связки.

«Самый, самый, самый», — дятлом застучало в голове не поймешь что: радость ли от удачи нежданной, тревога ли — рыбка-то золотая, ну как порвет снасть? Если верить рассказам, уходил Князь из завязанных мешков, из-под пули неминучей, чуть не из могилы поднимался. «Дьявол его по воздуху носит, под водой плавит, сквозь камень просачивает», — говорили старики и хоть не верили в дьявола, других объяснений не находили. — «Как же это?.. Самый… — думал Пирогов. — Сколько лет!.. Сколько ужасов! Крови!.. Неуловимый, дерзкий и вот… Нет-нет! Невероятно… Невероятно! В управлении посчитают, что нас переконтузило всех или еще что-то в этом роде… Князь! Самый Васька Князь! Фантастика похлеще „Затерянного мира“ английского писателя Конан Дойля…»

Он внимательно присмотрелся к атаману: высок ростом, ладно сложен. Голова, как у совы, посажена прямо и, кажется, вращается только по сторонам. Что ж, если верить очевидцам, Князь любил покрасоваться, держался высокомерно, важно. Любил он и порассуждать. На угрозы был щедр, но при этом не впадал в истерики, как его ватага. Он был выше исполнительской суеты, и именно тем страшен, что мнил о себе как о судьбе, неотвратимой и безгрешной.

— Вы действительно Азаров? — спросил Пирогов у атамана.

— Знавал и такого, — отозвался тот, немного помедлив.

— У меня к вам вопрос. Слух, что вы уходили за границу — правда или…

— По саже хоть гладь, хоть бей — все черно.

— Это не разговор. В тридцать пятом, тридцать седьмом вы здесь находились?

Такая постановка озадачила атамана. Не повесят ли на него чьи-то «художества» в эти годы? Подумав, он приотпустил удила: