Если вы знаете, за что вы сражаетесь, если бой — единственный для вас исход, — все это скоро пройдет. Вы подтянете себя, подбодрите своих товарищей, оправите свою амуницию и, смеясь над своим собственным ранением, ринетесь навстречу врагу, чтобы обратить его в бегство.

Но если бой для вас только бойня, не скрепленная никакими сознательными импульсами, если вы не твердо уверены в том, что вам необходимо стрелять, рубить и колоть, если только страх и дисциплина гнали вас в атаку, то паника решает дело. С первым поворотом назад, с первыми минутами бегства, над страхом дисциплины поднимается другой, более сильный страх, страх смерти, и никакой хлыст, никакие пулеметы не остановят вас.

Вот почему Красная Армия, часто совершенно разбитая, разгромленная, сведенная на нет, всегда находила в себе силы остановить отступление и дать отпор врагу, и вот почему войска белых проходимцев, раз сбитые нами с позиции, никогда не имели силы вернуться обратно.

Те, кто в будущей войне придает огромное значение технике, конечно совершенно правы, но те, кто перегибает в этом отношении палку, ошибается. Техника — много, но техника еще не все. За техникой стоит человек, и успешное применение техники на сто процентов зависит от того, не дрожат ли человеческие руки, не колеблется ли человеческое сердце…

Первый выстрел из орудия, обрушившийся на головы фашистских отрядов, решил дело. Он сказал им, что в их ряды вкралась измена и, неуверенные в себе, они видели эту измену всюду. Для них не существовало больше начальств, для них не было приказаний и распоряжений. И если фашистский генерал думал, что его отряды бегут к зоологическому саду потому, что таково его генеральское приказание, то он жестоко ошибался. Они бежали туда потому, что так приказывал им фактический командир и хозяин боя — противник. Выражаясь языком военным — инициатива перешла в руки рабочих.

Действуя по строго выработанному и точно рассчитанному плану, красные сотни так вели свое наступление, что черные, волей-неволей, двигались в направлении казавшейся их штабу неприступной, естественной крепости. Орудие, бившее по площадям и наиболее широким улицам, оставило свободной от обстрела площадь, лежавшую между последними городскими домами и деревьями зоосада. Правда, Дикки долго спорил по этому поводу с явившимися на батарею рабочими, а Виктор что-то ворчал себе под нос по поводу немецкой стратегии, но их новые товарищи только улыбались и говорили:

— Мы знаем, что делаем. Ни один из них не проникнет в зоосад.

Фатьма решительно не понимала, что затеял Сакаи. А между тем, он действовал с уверенным видом человека, отвечающего за свои поступки.

Прежде всего он взял револьвер, тщательно осмотрел и проверил его, потом принес из сарая длинную палку с крюком на конце, потом подозвал Фатьму и велел ей следовать за собой.

В городе дело принимало, по-видимому, серьезный оборот. Выстрелы становились все чаще и беспорядочнее, одинокое орудие через определенные промежутки времени ставило свои адские точки. Где-то горели дома, и дым столбами поднимался к небу.

Сакаи вместе с Фатьмой направился к огромной клетке, служившей тюремной камерой большому и немолодому уже слону и, открыв двери, окликнул животное по имени. Слон, предназначавшийся для катания посетителей сада, привык к Сакаи и, ласково помахивая хоботом, откликнулся на зов. Сакаи заставил его стать на колени, поднял Фатьму на широкую и шершавую спину животного, велел ей держаться за уши слона, вскочил и устроился сам рядом с нею. Умное животное встало и, покачивая своих пассажиров, двинулось на центральную аллею.

Посреди этой аллеи, окруженной клетками с самыми страшными и дикими экземплярами садовой коллекции, Сакаи остановил свой четвероногий экипаж и, обняв крепко прижавшуюся к нему Фатьму, внимательно прислушался к хаосу долетавших со стороны города звуков.

— Дело неважное, — думал он. — Можно и не услышать сигнала.

Но сигнал он все-таки услышал.

Как раз в ту минуту, когда беспорядочные толпы фашистов достигли окраины города, по рядам их преследователей был отдан приказ прервать стрельбу на пять минут. Стрельба стихла сразу, и фашисты были уже на полдороге между городом и садом, когда странную и жуткую тишину прорезал троекратный рев заводской сирены. И эта тишина, и этот таинственный сигнал еще более усилили панику в рядах отступающих. Они напрягли все силы, чтобы ускорить свой бег к решетке сада, казавшейся им спасительным и крепким убежищем.

Этот троекратный рев услышал и Сакаи. Он улыбнулся, приказал слону двинуться вперед и, держа его вплотную около клеток, стал одну за другой открывать тяжелые решетчатые двери. Слон шел рысью, палка с крюком помогала Сакаи доставать и поднимать тяжелые крюки запоров. Удивленные животные жались к стенкам и угрожающе ворчали, не решаясь воспользоваться предоставленной им свободой. Сакаи уже кончил свое странное дело и свернул с главной аллеи в боковую, чтобы открыть по дороге еще несколько дверей, когда лев первым выскочил на свободу.

Он остановился на аллее и с недоумением осмотрелся вокруг. Потом, словно проверяя действительность случившегося, прыгнул и, не ударившись грудью о решетку, торжествующе зарычал, сотрясая воздух. Львица и пара молодых львят последовали его примеру. Тихо и осторожно, играя мускулами, скрытыми под полосатой шкурой, выскользнули из своей тюрьмы тигры. Черная пантера в один прыжок очутилась на другой стороне аллеи. Ловкий и гибкий ягуар, как кошка, вскарабкался на дерево. Гиена пробежала, держась в стороне и обнюхивая землю. Белый медведь поднялся на задние лапы и потряс головой, подзывая свою, еще не решавшуюся выйти на волю, самку. Долгим и протяжным воем встретили освобождение волки. Носорог шел, тупо уставясь в землю и заставляя всех сворачивать со своего пути. Мелькнула желтой стрелой и скрылась в листве рысь, мягкими шагами крались леопарды. Пронеслись, ломая деревья и топча газоны, буйволы, а за ними, страшные и злобные, с хрюканьем последовали дикие кабаны. Не выпущенная на волю мелюзга подняла в своих клетках отчаянный визг, писк и клекот. Орлы бились грудью о решетчатый потолок, гиббоны, надувая защечные мешки, играли на них, как на барабанах.

Сакаи торопил своего толстокожего коня и направлял его вглубь сада к маленькой, ему одному известной калитке.

Со стороны города четкие и меткие, жгучие, как удары длинного бича, хлестнули по отступающим несколько ровных залпов. Пулеметы свинцовой струей торопили их добраться до садовой решетки. Первые толпы бегущих уже были в нескольких шагах от нее, и еще через пару минут ворота сада затрещали под напором человеческих тел.

И вдруг ряды пытавшихся проникнуть во внутрь сада отхлынули с криком ужаса. Задние не понимали, в чем дело, и напирали на передних, передние поворачивались и оружием прокладывали себе обратный путь. От города свинцовой струей неслась смерть. Со стороны сада леденящим кровь концертом доносились рычанье и мяуканье вой, лай и клекот.

Раз выпущенные на свободу звери не могли понять, что за новое препятствие отнимает от них эту свободу. Они пытались перепрыгнуть через ограду, но она была слишком высока и притом усажена остриями. При первой же попытке прыжка ягуар до крови разодрал лапу. Он упал на землю и с яростным визгом кинулся на вторичный приступ. Остальные последовали его примеру. Лев прыгал и повисал на решетке, цепляясь за нее зубами и когтями; тигры, как мячики, ударялись о железные прутья, отскакивали и наскакивали снова. Медведь, блестя злыми глазами, как руками, тряс препятствие лапами, носорог упорно и настойчиво долбил рогом фундамент. Люди, бившиеся о решетку с другой стороны, еще больше разъярили зверей, и те усилили свои старания разрушить преграду.

Фашистов объял ужас. Какой-то липкий, холодный страх пронизывал их, парализовал их голосовые связки, сковывал движения. Они перестали кричать, перестали рваться и биться. Они опустились на землю, закрывая глаза руками, поднимая руки с мольбой о пощаде, бросая оружие. Кто-то не потерявший окончательно рассудка, догадался привязать к своему штыку платок и поднять его над головой. Его примеру последовали другие и через несколько минут рабочие там, на окраине города, прекратили огонь.