Это первое. Второе, — сегодня утром пришла телеграмма от патрона, в которой патрон сообщал, что он по непредвиденным обстоятельствам вынужден переехать из Гамбурга в один из городов центральной Германии, где находилось филиальное отделение гамбургского зоосада, и просил герра Клауса немедленно бросить все дела и вернуться.

Третье… третье было совсем неприятно. Утренняя почта принесла кипу газет, а газеты принесли известия о страшных событиях, развернувшихся в Германии. Старому буржуазному порядку, а вместе с ним и фирме Гагенбека, и с ней герру Клаусу, — угрожали большие неприятности.

Вот почему герр Клаус метался по комнате, как пойманные им тигры метались по клеткам зоологических садов. Вот почему герр Клаус, всегда сдержанный и спокойный, рвал в клочья газеты и топтал их каблуками сапог. Вот почему герр Клаус перебирал все известные ему немецкие ругательства, присоединяя к ним значительную долю изобретенных тут же на месте его разгоряченным мозгом. Что-то будет? что-то будет? Во-первых, что будет с грузом, который прибудет в Гамбург в разгар всей этой, крайне неприятной, истории? Во-вторых, как это он немедленно приедет в Германию — когда его машина, благодаря отсутствию шофера, не сможет оказать ему своих услуг? В-третьих… В-третьих, почему добрый германский бог не мог обрушить на его голову все эти беды постепенно? Зачем сразу, зачем в один день?

Он пытался найти какой-нибудь выход из положения, но положение, как назло, было совершенно безвыходным. С одной стороны, необходимо ехать в Германию, с другой — ехать нет никакой возможности.

Однако герр Клаус не такой человек, чтобы не найти выхода. Он немец, а немцы народ дошлый и умный. Герр Клаус найдет выход. Герр Клаус уже нашел выход. О, это выход, достойный настоящего немца! Он стучит кулаком по столу и орет:

— Джим! Джим!

Маленький, вихрастый мальчишка, нелепо затянутый в ливрею, появляется на пороге.

— Что угодно, сэр? — осведомляется он.

— Пива! — ревет герр Клаус, положивший себе за правило всегда сердито разговаривать с прислугой.

Джим исчезает и через мгновение приносит на подносе огромный кувшин пива и солидных размеров кружку. Герр Клаус приказывает ему поставить все это на окно, придвинуть к окну кресло и садится, погружаясь в пивную пену. В окно он видит чистый и широкий двор, а главное, — свою прекрасную машину под навесом. Он успокаивается и, не торопясь, методично затягиваясь сигарой после каждого глотка, принимается за наполнение своего желудка горьким и пенящимся напитком.

Сакаи и Фатьма искренне опечалились тем, что Виктор и Бинги пропали для них. Они почуяли в них хороших и крепких товарищей и теперь еще сильней почувствовали свое затруднительное положение. Собственно говоря, в отношении Фатьмы сказанное выше не совсем справедливо. Она не очень волновалась, так как не понимала всего того, что творилось вокруг. В Сакаи она видела сильного и мужественного спасителя и вполне полагалась на его дальнейшую помощь и поддержку. Не имея возможности словами объяснить ему всего, — она жестами и улыбками выражала свою благодарность, доставляя невыразимые мучения бедному японцу, ясно представлявшему себе все дальнейшие перспективы.

У обоих у них не было ни копейки денег. Явки и адреса остались у Дикки и единственной надеждой было то, что со следующим поездом он нагонит своего товарища. Сакаи не знал, что Дикки уехал в другом направления и, конечно, не предполагал, что его товарищ попался в руки глупого сыщика. Поэтому, когда они достигли нужной им станции, он сравнительно спокойно вышел с Фатьмой из купе поезда и справился в кассе, когда будет следующий поезд.

— Через сутки, — коротко сообщили ему.

Продержаться сутки было трудно, но не невозможно. За себя он ручался. Но вот Фатьма? Как объяснить ей, что они должны ждать Дикки и что до его приезда ни ему, ни ей не придется пользоваться пищей и постелью. Язык знаков далеко не в состоянии исчерпать всю сложность такого разговора. Пришлось обойтись без объяснений и, устроив девушку в одном из уголков станционного зала, самому остаться караулить Дикки. С затаенной надеждой следил Сакаи за всеми товарными поездами, которые проходили за эти сутки, ожидая, что Дикки приедет в котором-нибудь из них, — но напрасно. Дикки не было.

Фатьма начала волноваться, жаловаться на голод и бедный Сакаи кое-как, знаками, убеждал ее немного подождать. Ночь он провел без сна, то и дело прислушиваясь к шуму подходящих поездов и выбегая на платформу в поисках своего пропавшего спутника. Но Дикки не приехал и ночью.

Не приехал он и на следующий день, когда курьерский, прозвенев по стрелкам, остановился у станции. Дольше ждать было нелепо. Сакаи не стал ломать себе голову над придумыванием того, что могло случиться с его другом. Он постарался разрешить вопрос о своей дальнейшей судьбе и, в первый раз в жизни, почувствовал, что придумать ничего не может. Перспектива была безрадостной и безнадежной. Фатьма со слезами на глазах просила есть, а еду можно было только купить в буфете. Подойти, попросить? Но вся гордость японского рабочего возмущалась против такой возможности. Протянуть руку этому упитанному и жирному буфетчику затем только, чтобы получить наглый и пренебрежительный отказ? Нет, лучше уж умереть с голода. Но девушка? Имеет ли он право осуждать ее на голодовку? Не должен ли он побороть свою гордость, чтобы позаботиться о ней? Правда, он встретился с ней случайно, но она носит на груди портрет Ленина. Что же делать?

Не оставалось ничего другого, как пойти в город и обратиться к жителям. Восточные люди — гостеприимны и никогда не откажут в куске хлеба. Надо добраться до окраины, где живут люди победнее, и там, несомненно, товарищеская рука протянется с помощью. Он знаками объяснил Фатьме, что поведет ее поесть, и та доверчиво последовала за своим спасителем.

Они вышли на площадь перед станцией и, осмотревшись вокруг, Сакаи выбрал направление на главную, по-видимому, улицу, привлекавшую своей шириной и относительным благоустройством. По ней, прямо до тех пор, пока нарядные особняки не сменяются убогими хижинами окраины.

Сакаи, выносливый, как все японцы, шагал уверенно и твердо, несмотря на голод и бессонную ночь, но Фатьма едва передвигала ноги. Ему пришлось обнять ее за плечи и поддерживать своей худой, но сильной рукой. Она крепко прижималась к нему и шла молча, только изредка поднимая свои большие глаза и как бы спрашивая:

— Скоро ли?

Он ловил этот просящий взгляд и его сердце сжималось от жалости к этому маленькому, беспомощному существу, всецело зависящему от сообразительности и решительности его, Сакаи. Несколько раз он порывался постучать в окна богатых особняков, очевидно, населенных европейцами и местными купцами, но какая-то брезгливость всякий раз удерживала его руку.

И только на середине улицы, у раскрытых ворот одного дома, Сакаи, с легким криком удивления и восторга, забыв обо всем, перешагнул порог калитки. То, что он увидел внутри двора заслонило и чувство голода, и слабость, и усталость, и сознание своей беспомощности.

Там, в глубине чистого и аккуратного дворика, выкаченный из дверей гаража, стоял, сверкая своими частями, автомобиль герра Клауса, агента фирмы Гагенбек.

Недаром эта машина получила первый приз на всегерманской автомобильной выставке. Недаром такая знаменитость автомобильного мира, как некий русский автомобилист Шкловский, написал целую брошюру о знаменитом пробеге этого чуда автомобильного искусства: пробеге, входящем в настоящую главу нашего романа. Мы заранее предупреждаем читателя, что наше недостаточное образование по части автомобилизма заставит нас упустить детали этого единственного в истории пробега, и рекомендуем воспользоваться книгой товарища Шкловского[2]. В этой книге читатель найдет, кроме описания самого пробега, подробные чертежи и расчеты машины и удовлетворит свою справедливую жажду технических знаний. Что касается нас, то мы ограничимся чисто внешним портретом этой стальной красавицы.