И в то же время. У мамы в отделении был свой пищеблок на двести раненых, и сестра-хозяйка Степанида Александровна подчинялась маме. Но я-то знаю. Я-то видел и испытал. Ни куска не брала она у раненых. И эти глаза я запомнил — большие, черные.

В августе 1942 года я ушел в армию, а наша соседка Нина Ивановна осталась полной хозяйкой в доме. Девочка ее, пережив самые трудные месяцы, умерла в сорок третьем. Уже после войны я запомнил такую сцену: Нина Ивановна стоит с каким-то сиянием на лице и показывает маме небольшое кольцо.

— Боже мой, как ты его сохранила? — спрашивает мама. — Я была в полной уверенности, что вы с Борей еще в первую блокадную зиму обменяли его на хлеб!..

А Нина с украинским акцентом отвечает:

— Сохранила. Я ж грамотна. Прочла, внутри на ободочке написано, шо це от вашей мамы подарок, и пожалела, зашила в тряпочку и носила уместе с карточками…

Это тоже «иные понятия». Кто бы спросил с нее за это кольцо? Какая нравственная сила противостояла тому мародеру с кожаным портфелем! Теперь Нине Ивановне седьмой десяток. Вот уж скоро сорок лет работает она на кафедре физиологии академии лаборантом. Хотела на пенсию выйти — начальство упросило остаться: «Нина Ивановна, кто ж вас заменит?!»

Да, такого человека заменить трудно. Вот судьба, которая прошла перед моими глазами! Год 1937-й — приезжает в Ленинград с намерением устроиться на работу с общежитием. Работники везде требовались, но с общежитием было туговато, надо искать, и Нина, совсем молодая девушка, временно живет у нас, помогая по дому и присматривая за мной, тогда десятилетним мальчишкой, — отец и мать мои много работали.

Год 1939-й. Нина выходит замуж за младшего лейтенанта Нарицина. Я отлично помню его, помню, как он давал мне в руки свой револьвер, предварительно разрядив его; помню, как Нина с мужем вернулись из загса с цветами, взрослые пили шампанское, а вскоре молодожены укатили куда-то далеко, в военную часть. Но Нина продолжает писать нам. В 1941 году сообщает, что у нее родилась дочь. Затем в мае сорок первого присылает еще одно письмо. В нем просит разрешения приехать к нам с девочкой на месяц, потому что ее мужа переводят в другую часть. Как только он устроится на новом месте, получит комнату, она тотчас поедет к нему. В ответ мама посылает телеграмму: «Приезжай с дочкой, ждем», и в конце мая она приезжает с девочкой к нам, на Рашетову улицу.

Мы уже привыкли к ней и были рады ее приезду, но нас немного даже удивляло, отчего она поехала не к своим родным на Украину, а к нам. Муж Нины, лейтенант Нарицин, писал письма, что он устраивается на новом месте и скоро можно будет приехать. Нина стала уже собираться и узнавать про билет. Но наступило черное воскресенье 22 июня, началась война. Конечно, Нина с ребенком уже ехать не могла, тем более что ехать предполагалось в сторону границы. Нина стала получать денежный аттестат как жена командира Красной Армии. Некоторое время от мужа приходили письма, потом пришло извещение — убит.

Год 1943-й, у нее умирает дочь, и Нина Ивановна поступает в госпиталь санитаркой, работает до того момента, пока госпиталь не уходит вместе с Армией на запад.

Год 1944-й, Нина Ивановна поступает на кафедру нормальной физиологии Военно-медицинской академии им. С. М. Кирова и работает там и поныне; она ухаживает за животными, помогает оперировать их при производстве опытов. От академии она в начале шестидесятых годов получила комнату в районе Шувалова, в новом доме с балконом. У Нины Ивановны часто гостит ее соратница по войне, по блокаде Антонина Степановна Морозова, служившая в том госпитале медсестрой вместе с Ниной Ивановной. У Антонины Степановны есть своя отличная комната на Гражданском проспекте; проработав более тридцати лет медсестрой, она получает хорошую пенсию. К Нине Ивановне же она едет, чтоб не быть одинокой, да и вспомнить есть что. В воскресенье поедут на Шуваловское кладбище: у обеих там родные могилы.

Каждый год Нина Ивановна уезжает в отпуск к родным на Украину, в Мену Черниговской области, там у нее сестра, племянники, родные… Хлопот много, до отдыха ли! Не до отдыха, но все равно каждый год собирается и едет в родные края. А у Антонины Степановны тоже заботы о племянниках — восьмерых детей помогла сестре вырастить.

Каждый год Нина Ивановна повторяет: «Все. Доработаю до Нового года — и выйду на пенсию».

Бывая в Ленинграде, я встречаюсь с Ниной Ивановной. О блокаде вспоминаем редко, разве что в годовщину прорыва — январские дни. Или в праздник Победы. Вспоминаем ушедших, павших в боях за Пулковские высоты, задушенных голодом. Эти воспоминания, как венки на плитах Пискаревского кладбища, не нужны мертвым — им ничего уже не нужно, это нужно живым.

Блокада далеко… И от меня, человека на шестом десятке лет, далек тот блокадный мальчик. Но сердце — там, в блокадном кольце моей юности.

1978—1983 гг.

НЕВСКАЯ КРЕПОСТЬ

Ленинградский декабрь 1983 года принес мороз и метели. По городу пошли снегоочистительные машины. Где-то на далеких окраинах были задержки с трамваями, но, в общем, город продолжал жить своей обычной жизнью. Впрочем, что значит — обычной? Все время что-то происходит, нарастает, меняется. Что касается декабря, например, то он был отмечен частыми встречами ветеранов войны, блокадников.

Грядет сорокалетие со дня полного освобождения Ленинграда от блокады.

Воспоминания, воспоминания…

В Музее истории Ленинграда, в секторе «Оборона города 1941—1944 гг.», появилась экспозиция «Последний мирный день». Этот день — суббота, 21 июня 1941 года. Я говорил со многими старыми ленинградцами. Почти никто не помнит, что было в тот день. Зато все до мельчайших подробностей помнят следующий день — 22 июня. Началась война. А накануне — что ж? Все занимались своими делами. Фотокорреспонденты «Ленинградской правды» и Фотохроники ТАСС запечатлели для истории обычные картины жизни города.

Первое фото: народное гуляние в ЦПКО имени Кирова, на Кировских островах. Улыбающиеся лица ленинградцев, отличные от нынешних лиц: не хуже, не лучше — другие. А вот платья, костюмы похожи на современные, точнее наоборот: мы взяли моду оттуда… (или это само собой получилось — не важно).

Для многих из тех, довоенных ленинградцев это гуляние было последним, последние веселые, беззаботные часы — на следующий день они уже толпились у военкоматов, ехали на оборонные работы, но, конечно, не могли и представить себе, что им предстоит совершить, сколько вынести, прежде чем одним — дождаться победного фейерверка над Невой, другим — лечь в землю у Пулковских высот или быть свезенными на Пискаревское кладбище.

Второе фото: асфальтирование улицы где-то неподалеку от Исаакиевского собора — видны его колонны. Что ж, улицы асфальтируют и ныне.

Третье фото: испытание нового универсального станка на заводе Свердлова. И сейчас испытываются станки, только сейчас они — иные.

Четвертое фото: отъезд ленинградских детей в пионерские лагеря. Три веселых улыбающихся детских лица. Одно из них показалось мне знакомым. Обернувшись, я спросил у сотрудника музея Юрия Алексеевича Пономарева, известны ли фамилии этих ребят.

— Мы пытались… Но у фотографии нет подписи. Фотокорреспондент не записал фамилий… Очевидно, и надобности не было: просто дети…

Но мне уже не нужна была подпись к фотографии. Вглядевшись пристальнее, я узнал одного мальчишку. Это был Толян, самый младший в нашей ватаге мальчишек на Удельной (это окраина Северной Выборгской стороны Ленинграда).

Тридцатые годы… Играем в футбол. Игрок задел мяч рукой. «Была рука!» — «Не было!» Спорим, наконец зовем худенького Толяна (на самом деле его звали Толик). «Толян, была рука?» — спрашивает самый старший из нас, Егорка, — это он рукой коснулся мяча.

— Была! — отвечает Толян.

— А может, не было? — значительно спрашивает Егор.

— Была, — мужественно отвечает Толян. Ибо знает, что Егор ему этого не простит.