— Но мысли такие у вас все же были?

— Мысли всякие были… Только врать не стану — и не пытался…

— Как вы узнали, что Валя расстреляна? — спросил я.

— Так ведь… — Он вздохнул и покачал головой, как будто это все им было думано и передумано. — Был там, в Лампово, Клыков, пленный… Тоже сперва в лагерь попал, как и я… Завербовали… Этот Клыков мне сперва приглянулся… Что он делал, чем занимался, я не знал. Часто выезжал из Лампово. В мае сорок третьего как-то собрались, выпили. И Клыков был… Я и спросил его про Валю — мол, где девчонки. Он: «Кто-то стуканул на них… Я думал, ты знаешь». Вроде намекает, не я ли… Я схватил его за ворот: повтори, говорю. Вышла драка. Я посильнее был, он свалился, я его и ногами… В тот же вечер меня забрали в жандармерию. Я думал, расстреляют… Нет. Расценили как хулиганство — и в лагерь, под Таллин. Там у них уголовные лес заготовляли. И жизнь моя дурная. И к немцам не пристал, и к своим не пришел… Обидно стало! А за жизнь все же цеплялся! Зачем?

Он сидит опустив глаза. Вспоминает.

5. ТЕНЬ ПРЕДАТЕЛЯ

Этот документ Крестов зачитывает пожилой женщине. Она выглядит старше своих лет, выражение лица спокойное, усталое.

— Теперь вы знаете, как «добровольно» мы сдались в плен, — горько усмехнувшись, роняет она.

— Справка датирована сорок третьим годом, и, заметьте, есть оговорка: по непроверенным данным.

— Это я понимаю, но почему меня сочли расстрелянной, а Валю и Лену — нет? Случилось наоборот… Запутать, скомпрометировать мертвых? — спросила собеседница.

— Что ж, это тоже политика. С ее помощью иногда выводят из строя живых.

— Естественно, вас интересует, почему меня пощадили — я отделалась лишь ссылкой в концлагерь… Это может показаться странным и подозрительным.

— А как вы сами это объясняете? — спросил Крестов.

Женщина вздохнула, задумалась.

— Я сейчас вспоминаю допрос у Миллера. Он сказал: «Ты маленькая роль имела, мы знаем». А затем перечислил имена главных участников.

— Кого он назвал первым? — спросил я.

— Валю Олешко, — пожав плечами, отвечала женщина: это как не подлежало сомнению.

— А дальше?

— Лену Микерову, Тоню Петрову, Мишу Лебедева, Колю Букина, Дуню Фадееву и Валю Гусакову.

— О Лебедеве и Букине вы можете сказать что-нибудь подробнее? — попросил Крестов.

— Миша и Коля дружили. По-моему, студенты. Миша знал немецкий язык. Где-то в феврале, наверное, сорок третьего он встретил меня на улице и шепнул: «В Германии объявлен день траура. Фельдмаршалу Паулюсу каюк… Наши их взяли в клещи под Сталинградом». Лебедев был открытый парень, Коля все больше молчал.

— Скажите, а что все-таки вам было известно о группе сопротивления и какова была ваша роль?

Женщина задумалась — и отблески воспоминаний, как взгляд в себя, в свою душу, и горечь, и жалкая улыбка, как вздох, как слеза; и уверенность, удовлетворение, что хоть теперь, спустя столько лет, люди решили серьезно разобраться во всей этой истории, — все это вдруг отразилось на лице ее.

— С чего началось? Трудно даже сказать. Помню, Миллер нас собрал и стал укорять, что мы неактивно работаем, нет результатов. Валя встала и сказала: «Дайте нам рацию». «Зачем?» — спросил он. «А мы, как встретим партизан, сразу вам радируем», — ответила она. Миллер рассмеялся и сказал, что подумает. «Дело не в рации, главное — старание…» — добавил он. И потом она про рацию не раз говорила. А среди нас, четырех, — открыто; «Девчата, нам бы только рацию раздобыть, я знаю ключ».

— Но сам момент, когда вы согласились — ну, пусть формально — выполнять их задания… Как это было? — спросил я.

— Не было такого момента… Ну… Нет, сейчас это уже трудно понять. Ни подписок, ни клятв от нас не требовали. Выдали аусвайсы… Показали приказ по армии… по нашей армии, где нас объявляли предателями.

— Такого приказа нет и не было. Обманули вас, — заметил Крестов.

— Товарищи, поймите, ведь нам было по восемнадцать лет!.. И не у кого было спросить, что же делать. Веру назначили старшей. Лену Микерову — ее заместителем. Все ждали чего-то, какого-то избавления, но откуда, когда оно придет, не знали. Однажды Лена сказала мне, что готовится побег. Больше ничего не сказала. Но спросила, согласна ли я. Я ответила: да. Тогда она сказала: «Молчи и жди сигнала. Тебе скажут, когда и что нужно делать». И я ждала.

— Разговор с Микеровой у вас произошел когда?

— В середине января сорок третьего года. А третьего марта меня арестовали.

— Вспомните подробнее, какие события произошли между вашим первым разговором с Леной и арестом, — попросил Крестов.

— Мне запомнился лыжный поход в воскресенье… Где-то в двадцатых числах февраля, За день Лена предупредила меня: «Пойдешь с нами». Я спросила, что взять с собой. «Ничего. Рассчитывай день пробыть на морозе. Оденься соответственно». Из Лампова мы вышли часов в девять утра. С нами были все свободные от работы — Миша, Олег, Коля и девушки: Валя, Лена, Дуся и Тоня.

— Как вы вышли из деревни?

— Прямо через КП. Там дежурил Семен Разутов. Мы двинулись в сторону леса. Шли километров семь… Вела Валентина. Вышли к поляне. Здесь устроили привал… Валя сказала: «Ну что, поработаем?» И мы стали расчищать поляну от снега.

— Вы не спросили, зачем это нужно?

— Никто не спрашивал, и я молчала. Лопаты были уже там, на месте, — видно, кто-то заранее принес. Я подумала, что, может, немцы приказали… Вообще спрашивать было не принято. И работали часа четыре… Уже под конец я догадалась, что мы готовим взлетную полосу… Снег не сгребали в кучи, а разбрасывали.

— Откуда мог прийти самолет? Как и кто должен был вызвать его? — спросил я.

— Этого я не знаю… И сейчас не представляю себе.

— По дороге никаких разговоров не было? — спросил я.

— Ничего. Я про себя решила: кому надо — знают. Я буду беспрекословно слушать Лену — ведь она меня вовлекла. Но уже во время лыжного похода заметила, что все слушают Валю, подчиняются ей. Прошло еще несколько дней. В субботу, в конце февраля в общежитии, то есть в избе, где жили все мы, девушки, кроме Веры Андреевой, была устроена вечеринка. Собрались все наши, двенадцать человек… Опять никаких разговоров не было. Но знаете, по настроению чувствовалось…

— На вечеринке Семен Разутов был? — спросил я.

— Нет, его не было. Хотя он частенько у нас болтался… не без интереса… Все за Валей пытался ухаживать. Но, по-моему, безуспешно. На вечере Лена считалась за хозяйку… Кто-то, кажется Лебедев, притащил четверть самогона. Но часов до восьми никто не садился за стол. Ждали Валю, ее-то и не было вот! Именно ее ждали! Она пришла красная с мороза, запыхавшаяся, поправила занавески, подозвала Мишу, с ним перекинулась двумя-тремя фразами. Я только видела, как она вот этак ладонью перед лицом его помахала и сказала: «Нет, нет, Мишенька… И Коле скажи». Кивнула Лене и вместе с ней вышла в кухню. За ними и Миша… Но тут уж мы патефон завели… Вечеринка как вечеринка. Я еще подумала: а чего они делают там, на кухне, — все уже на столе… По тогдашним-то временам стол был богатый: винегрет, квашеная капуста… картошка вареная.

Вернулись они. Валя весело оглядела нас: «Ну что, проголодались? Давайте за стол…» Подошла, взяла сама бутыль с самогоном и поставила на окно: «Ничего, мальчики, обойдетесь, сегодня вредно». Никто ни слова не возразил. И все стали рассаживаться… В это время раздался стук. Валя насторожилась, что-то шепнула Лене и пошла отворять. «Мальчики, разливайте!» — быстро приказала Лена. Миша взял с окна бутыль и стал наливать в кружки, стаканы.

Вернулась Валя, и с ней вошел Клыков. Наши ребята молчат. Он, наверное, почувствовал неловкость… Говорит, зашел на огонек. А Лена ему: «Мы женатиков не приглашали… Гляди, Верка явится». «Не явится», — говорит. И как-то странно, напряженно улыбнулся.