Работать с Крестовым приятно, он, несомненно, прекрасно знает дело и человек кристальной честности. Но отнюдь не напоминает своих кинопрототипов, этаких следователей-добрячков, которые верят всем, в том числе преступникам. Нет… Однажды он пригласил меня на воскресный обед. Был какой-то праздник. Пришел и его старинный приятель, чуть подвыпивши. Крестов так жестко взглянул на беднягу, что тот помрачнел и молчал весь вечер.

На донесении неясным почерком была наложена резолюция на немецком языке и четко выведена подпись: «Майор фон Бард». Я попытался разобрать его почерк.

— Не трудитесь! Есть перевод. Резолюция такова: «Факты возмутительные. Предлагаю сменить охрану». Что скажете?

— Смелые девки, написали правду.

— Кстати, от любого агентурного донесения всегда требуют правды. Оно же секретное, — сказал Крестов.

— Фашистам нужна была правда?

— Ведомству Геббельса она была не нужна, а Канарису, которому подчинялся фон Бард, пожалуй, нужна. Только я сомневаюсь, что в этом донесении — правда.

— Почему?

— В любой забастовке всегда есть зачинщики. Хотя бы один — он может выдвинуться стихийно, но он есть. И фон Бард не мог не знать этого.

— Что же означает его гуманная резолюция?

— Постой-ка… Где-то я видел еще один документ за его подписью. А вот… Но нет точного перевода.

Это был машинописный текст на хорошей бумаге с грифом абверкоманды. Смысл, который мне удалось уловить, был таков: фон Бард предлагал наложить взыскание на какого-то обер-лейтенанта за то, что тот, командуя расстрелом пятнадцати русских, допустил отступление от инструкции. Нарушение инструкции, по мнению фон Барда, выражалось в том, что (следовали пункты):

A. Расстрел производился в непосредственной близости от населенного пункта.

B. Глубина ямы не соответствовала стандарту (менее 3 м), в результате чего наутро могилу нашли разрытой и двое — видимо, раненые — не без помощи местного населения исчезли.

C. Сама процедура казни была растянута и не обеспечила «точного и оперативного выполнения задачи».

Далее майор подчеркивал, что в районе Лампова недопустимо использовать «псковский опыт», и требовал неукоснительного соблюдения инструкций.

— А здесь уже видно лицо фашиста, — сказал я, прочитав текст.

— Этот документ более гуманен, чем та резолюция. Чего требует шеф абвера? Уничтожить без лишних мучений, не закапывать в могилу живых. Альтернативы нет, расстрел предписан свыше. Это фон Бард принимает как должное. И разъясняет: стреляйте, но цирк — это уже лишнее, вредит делу.

Майор был политик, в отличие от садистов из полевой жандармерии, он рассуждал как специалист. Его резолюция на донесении тоже логична с его позиции: охрана, допустившая забастовку, должна быть сменена. «Занимаетесь глупостями, поркой, а надо стрелять», — логика оккупанта.

— Хорошо, ну а гестапо?

— Там были палачи… Суть системы. А то — военная разведка, специалисты на службе у фашизма. Это несколько иное… Они и не ладили между собой, абвер и гестапо. Этот майор был крепкий орешек, недаром за ним гонялась наша разведка. Но взять не смогли. Район штаба армии… Охрана, каратели. Местных партизан они быстро уничтожили, а те, кто остался, ушли в более глухие места, на Псковщину. Ну что, будем дальше копать?

Мы решили, что Крестов продолжит изучение архивных документов, а я тем временем съезжу в соседний город. У нас имелось два адреса. Меня это устраивало — я предпочитал иметь дело с живыми свидетелями.

На следующее утро я отправился в милицию г. Гатчина, чтоб уточнить адрес. Взглянув на мое удостоверение, девушка-сержант сказала:

— Я буду искать, а вы пока зайдите к нашему начальнику.

Он просил.

Пожилой подполковник долго рассматривал мои документы, затем вернул их с улыбкой, добавив, что все в порядке.

— Вы теперь намерены идти к Разутову?

— Да…

— Ну, будем знать… А лучше бы пойти с участковым уполномоченным — все спокойнее.

— А что вам известно о Разутове?

— Это бывший уголовник… После войны сидел. При аресте оказал сопротивление. Почти нигде не бывает. Сидит дома…

— Попробую все же один…

— Ну, как знаете… Выйдет скандал — пеняйте на себя.

К Разутову я поехал под вечер, чтобы уже наверняка застать дома. Нашел корпус, подъезд. Позвонил. Дверь открыл высокий мужчина лет пятидесяти, в гимнастерке, без ремня.

— Мне нужно видеть Разутова Семена Кондратьевича…

— Он самый.

Дверь в кухню открыта. Я вижу на столе две дымящиеся тарелки с супом, две, рюмки, бутылку водки. Пятница…

— У меня к вам будет вопрос.

Никакой реакции, кроме нетерпения и желания отделаться поскорей.

— Что за вопрос?

— Семен Кондратьевич, помогите, если можете, прояснить одно дело. Война. Плен. Тысяча девятьсот сорок второй год. Деревня Лампово. Помните?

Насторожился. Замер. И после долгой паузы сказал:

— Все помню. Так что же? Я свое отсидел. Десять лет. День в день — нам амнистии не было. Или что, решили все заново поднимать?

— В отношении вас — нет. Я пришел к вам лишь как к свидетелю тех событий…

— Так. Прошу в комнату.

И здесь был тот же сервант.

— Если не хотите, то о себе можете совсем не рассказывать. Но если вы знали Валю Михееву или Олешко — это одно и то же, расскажите о ней все, что помните…

На мгновение лицо его просветлело… Он закрыл его руками, опустил голову и сидел так с минуту. Заглянула жена. Видно, ее встревожила его поза.

— Сеня! — громко позвала она.

— Подожди там!.. Дверь затвори!.. — закричал он и замахал рукой.

Потом, немного придя в себя, сказал:

— Как на духу!.. Перед ней моей вины нет. Не я предал!

— Ее расстреляли? — поспешно спросил я.

Длинная пауза, недоумение во взгляде.

— По-моему, да…

— Когда?

— По-моему, весной сорок третьего года…

— А за что?

— В точности не знаю… Наверное, брякнула что-нибудь… Это она могла. На язык острая… Много-то и не надо было. Вражеская пропаганда! И — в расход. Я ее последний раз видел… да, в начале марта. Как раз они в автобус садились, сказали — на экскурсию. Я шел к ней, а автобус уже отъехал. Потом нас угнали до середины апреля. Я вернулся, их уже не было. Спрашивал — никто ничего не знает… Вначале думал, послали куда-либо.

— А до марта вы часто встречались с ней?

Он внимательно взглянул на меня, как бы испытывая, что известно и что неизвестно мне. Потом вдруг, видимо решившись, заговорил:

— Часто ли? Валя Олешко! Это лучшее, что было в моей жизни. Я… — Он опять замялся. — Да что уж теперь, жизнь прожита. Худо прожита, а винить некого — все сам… Покарали за дело. Слаб оказался… Жить захотел. Служил в охране. В карательных акциях не участвовал. Проверяли. Да вы ведь, верно, все знаете, раз пришли…

— Да. Повторяю, о себе можете не рассказывать.

— О ней?.. Вы извините… Я сейчас.

Он вышел из комнаты и быстро вернулся. По возбуждению и блеску глаз я понял, зачем он выходил.

— Такой разговор пошел… Любил я ее, потому и горит душа. Разворошили вы память воспоминаниями. Сорок второй, сорок третий — самая черная полоса в моей жизни. А что с Валей связано — все чисто. И сама она… Что ж, ей восемнадцать было ли… Красивая и с насмешкой… По-честному скажу, меня она не очень жаловала. И воспитания другого была. Я глядел на нее и забывал все — войну, оккупацию. Как сейчас слышу ее голос: «Что же это мы? Надо что-то делать… Они, гады, нарочно нас не расстреливают, чтобы сделать из нас предателей». Она мне верила. Им, девчатам, отвели избу. Вот они и жили там. Лена — это черненькая, высокая. Самая близкая подруга Вали. Валя с ней очень дружила. Потом Тоня, такая простая девчушка. Откровенная. Потом еще Дуся была. Вот я к ним заходил, бывало, вечером. Правда, она часто гоняла меня. Пил я… Душа требовала… Все же я в охране служил! Как же так, русский человек — и заодно с ними… Бывало, приду к девчатам под газом. Куражусь… Говорю: «Завтра подкараулю того майора — и положу». А Валя: «Никого ты не положишь, хотя б не трепался».