– Хуже?! – поразился Анатолий Григорьевич. – Неужто вдовца?..

– Окстись, – сказал ему отец Силантий, – на баню лезешь. Думай, что говоришь. Я, можно сказать, душу погубить собираюсь, а ему хиханьки.

– Так, – сказал художник, тоже выпил, сделал длинную затяжку и выбросил сигарету. – Слушаю вас, батюшка.

И отец Силантий заговорил, словно бросился с обрыва в холодную воду. Он говорил долго, а когда закончил, ощутил странную легкость и пустоту внутри, словно был сосудом, из которого кто-то вылил наконец прокисшее вино. Дело было сделано, грех совершен, и пути назад закрыты, поскольку слово, как известно, не воробей.

– М-да, – после долгой паузы сказал богомаз, – тяжелый случай. Оружие, говорите? Вот же суки.., простите, батюшка.

Отец Силантий только вяло махнул рукой.

– А это точно? – спросил художник, на что священник лишь коротко пожал плечами – в самом деле, откуда ему было знать?

– Рукавишников-то мертв, – сказал отец Силантий.

– Да, – задумчиво согласился Анатолий Григорьевич, – это да… Да, отец Силантий, положение ваше тяжелое. Ясное дело, с вашим саном стучать в КГБ как-то некрасиво. Даже анонимно. Даже…

Он осекся, отводя глаза.

– Даже через посредника, – закончил за него отец Силантий. – Ну а что же делать?

– Да нет, все правильно, – сказал художник. – Вы правильно сделали, что обратились именно ко мне. Я человек приезжий, друзей и знакомых у меня здесь, кроме вас, нет, и покрывать мне некого. Сделаем. Так говорите, есть у них там специальный отдел, который этими делами занимается?

– Должен быть, – вяло сказал отец Силантий. – Раньше точно был, а теперь не знаю. Ты, Григорьевич, сам туда не ходи. Мало ли что… Позвони из автомата, скажи все по-быстрому, трубочку повесь и иди себе. Главное, в разговоры с ними не вступай: заметут.

– Ого, – сказал художник. – Вы прямо профессионал.

– Я-то? – переспросил отец Силантий. – Дерьмо я овечье, а не профессионал. Поп-алкоголик… Но все равно поп, а церковь, Анатолий ты мой Григорьевич, это тоже государство.., да и постарше оно будет нынешнего, в котором мы с тобой живем, опыта побольше, сноровки. С волками жить – по-волчьи выть. Давай-ка допивать, да и в разные стороны. Денег дать тебе?

– Обижаете, батюшка, – ответил художник, наполняя рюмки. – Напрасно обижаете… Так значит, говорите, оружие? Вот же суки, ну и суки…

Больше они об этом не говорили. Вернувшись из Москвы, Анатолий Григорьевич в ответ на вопросительный взгляд отца Силантия утвердительно кивнул и едва заметно пожал плечами – да, мол, позвонил, но что из этого получится, один Бог ведает, а нам сего знать не дано. В подробности он не вдавался, а батюшка не стал его расспрашивать. Ему было тошно и муторно, хотелось поскорее забыть эту историю и никогда не вспоминать.

Он прочел еще одну проповедь – острую, злую и горькую, направленную против церкви Вселенской Любви. Он говорил, отчетливо понимая, что впустую сотрясает воздух. Его слушали старушки, которые и без того плевались при одном упоминании сектантов. Те самые старушки, между прочим, которые благополучно отваживали от церкви молодежь своим злобным шипением и постоянными одергиваниями: не так оделся, не туда стал, не так поставил свечку." Его так и подмывало проехаться по этому поводу, но он сдержался: чего доброго, и эти подадутся в секту, и тогда будет он, отец Силантий, читать проповеди сам себе…

Утром он опять получил анонимку с угрозами и предложением собирать манатки и уносить ноги куда подальше. Это была уже пятнадцатая анонимка. Отец Силантий берег их, храня в отдельном ящике стола, как неоспоримые свидетельства того, что его работа не пропадает втуне. Он был рядовым в армии Господа, и эти грязноватые листки бумаги с коряво выведенными на них левой рукой угрозами и матерными эпитетами были его единственной наградой, его орденами. В минуты душевной слабости, когда ему хотелось бросить все и податься в монастырь, он садился в свое удобное кресло, открывал запертый на ключ ящик и перечитывал анонимки.

Жизнь сразу наполнялась смыслом: он мешал слугам дьявола делать их грязное дело, а большего в его положении нельзя было и желать. Это была слабая помеха, и это было слабое утешение, но все же лучше, чем совсем ничего.

К вечеру отец Силантий снова был пьян, а поутру с тяжким похмельным изумлением обнаружил, что в доме нечего есть. Умывшись и расчесав спутавшуюся за ночь бороду, батюшка облачился в мирское одеяние, выкатил из сарая велосипед, повесил на руль хозяйственную сумку и выехал со двора, держа путь в крапивинский гастроном, поскольку в магазине деревни Мокрое продуктов было немногим больше, чем в его собственном холодильнике.

Пять километров на велосипеде – сущий пустяк даже для такого велосипедиста, каким был отец Силантий. Дорога уже подсохла, и только в ложбинах грязь еще оставалась вязкой, норовя затормозить поступательное продвижение отца Силантия и повалить его на бок. Отец Силантий, впрочем, хорошо изучил нрав здешних дорог, и выбить его из седла было не так-то просто. Ехал он не торопясь, но дорога все равно отняла у него не более получаса, по истечении которого он прислонил свой видавший виды велосипед с обшарпанной рамой и заметной «восьмеркой» на переднем колесе к сваренному из чугунных труб поручню, тянувшемуся вдоль витрины гастронома.

Он вошел в магазин, кивая, раскланиваясь и осведомляясь о здоровье. Он знал здесь почти всех, и все без исключения знали его. Держа сумку на сгибе локтя, как домохозяйка, он принялся наполнять ее продуктами: килограмм макаронов, батон колбасы, две буханки черного хлеба и одна белого, пакетик черного чая, жестянка растворимого кофе, пакет сахару. Отец Силантий загружался основательно, чтобы не мотаться туда-сюда лишний раз.

Он немного поболтал с продавщицей в бакалейном отделе: как здоровье, как муж, оправилась ли после болезни матушка, и потратил не менее десяти минут на то, чтобы отразить атаку нового директора крапивинской школы, одержимого идеей провести экскурсию учащихся в храм Святой Троицы. Он считал, что тем самым внесет неоценимый вклад в дело воспитания подрастающего поколения. Этот новоявленный славянофил с отчетливым черносотенным душком не нравился отцу Силантию, и тот не понимал, куда смотрели люди, назначившие явного дурака и экстремиста директором школы. Ему стоило немалого труда деликатно втолковать этой дубине, что храм Божий, как и железнодорожное полотно, не является местом для игр и прогулок.

"Существует воскресная школа, – говорил он, – существуют службы, куда вход открыт и старикам, и молодежи… Кроме того, – сказал он, – что вы собираетесь показывать детям в недостроенном храме?

Единственное, что вы можете привить им, действуя подобным образом, это скуку и отвращение…" Он выразил готовность посетить школу и провести несколько бесед с учащимися разных классов, если у господина директора будет такое желание, и они расстались, недовольные друг другом.

Пристраивая потяжелевшую сумку на багажник велосипеда и продолжая здороваться и раскланиваться, отец Силантий вдруг подумал: а не написать ли сыну? Тот пять лет назад закончил Загорскую духовную академию и, в отличие от отца, быстро делал карьеру. Отец Оилантий про себя подивился тому, что вспомнил о сыне только теперь. Гриша мог бы посоветовать что-нибудь, а то и замолвить словечко где надо… Отвечая собственным мыслям, батюшка медленно покачал головой: сын принадлежал к новому поколению священников и был скорее политиком, чем служителем Господа. Порой отец Силантий с нехорошим холодком в душе начинал подозревать, что сын вообще не верит в Бога, а просто делает карьеру, оттолкнувшись от своего незадачливого родителя, как от трамплина. Что ж, пусть летит… Во всяком случае, поразмыслив, отец Силантий решил, что помощи от сына ждать не приходится, не станет он рисковать карьерой, да и чем, в сущности, он мог бы помочь? Нет, это была его, отца Силантия, война, его участок фронта, и он собирался стоять до последнего.