В последний момент Глебу послышалось, что полоумный, удаляясь, напевает «По долинам и по взгорьям». Впрочем, очень могло быть, что это просто налетевший ветер зашумел в верхушках деревьев.

Глава 6

Сегодня службы в храме Святой Троицы не было.

Отец Силантий любил отправлять службу, но сегодня то обстоятельство, что ему не нужно было выполнять свои прямые обязанности, связанные с официальной стороной служения Господу, радовало его несказанно, поскольку позволяло в последний раз все обдумать и привести в исполнение его план.., жалкий план, конечно же, и он это отлично сознавал, но это была хоть какая-то попытка накормить волков, не тронув при этом овец, так что Бог, возможно, посмотрит на него сквозь пальцы, когда настанет его очередь предстать перед Страшным судом.

Это был смехотворный самообман – Богу, конечно же, будет недосуг разбираться, сам он открыл тайну исповеди своим старым недругам или сделал это через кого-то… Да он и сам видел в этом фортеле мало смысла, разве что, воспользовавшись своим планом, он получал возможность избежать непосредственного контакта с людьми, которых искренне не любил… Точнее, это они, эти люди, всю жизнь не любили отца Силантия и постоянно отравляли ему существование. Батюшка поднялся по широким, кое-где уже проросшим несмелой травой каменным ступеням и вступил в притвор. Уже здесь, в притворе, в нос шибало свежей краской. Этот въедливый дух перебивал даже застоявшийся запах ладана, заставляя нос отца Силантия морщиться: как-никак это был храм Божий, а не скобяная лавка. Впрочем, раздражения батюшка по этому поводу не испытывал, а если бы и испытывал, то непременно успокоился бы, просто посмотрев на стены восточного нефа, с которых уже были убраны леса, громоздившиеся теперь по левую руку от входа, в западном нефе. Леса тихонько поскрипывали, живописец работал истово, словно дрова на морозе рубил, так что шаткие подмости ходили под ним ходуном.

Батюшка осенил себя крестным знамением, подошел к лесам и задрал голову. Разглядел он, впрочем, немного, отсюда ему были видны только грязные доски помоста да то появлявшийся в поле зрения, то снова исчезавший из вида тощий зад живописца, с которого пустым мешком свисали широкие, замызганные краской рабочие штаны. За работой художник напевал, совсем тихонько, но отец Силантий слышал как летучая мышь и сумел разобрать отдельные слова. Он тихонько вздохнул и снова перекрестился. Богомаз, уйдя, как видно, в работу с головой, монотонно и немелодично напевал себе под нос «Мурку», напрочь позабыв, где находится. Перекрестясь, отец Силантий пожал плечами: он давно убедился в том, что верить в Бога можно по-разному.

Круглосуточное буханье лбом в пол не всегда означает веру, а распевание блатных песен под сводами храма далеко не во всех случаях говорит о безверии.

Художник был, конечно, тот еще фрукт, но зато какие росписи выходили из-под его кисти! Этот человек носил Бога в душе.

Отец Силантий громко откашлялся в кулак. Песня оборвалась на полуслове, маячивший над головой у батюшки зад скрылся, и на его месте появилась голова, похожая на портрет Карла Маркса из школьного учебника истории. Сходство портил только цветастый платок, по-пиратски повязанный вокруг головы, да размазанное пятно зеленой краски на левой щеке.

– А, батюшка, – сказал богомаз. – А я вас и не заметил.

– Здравствуйте, Анатолий Григорьевич, – по-мирски приветствовал живописца отец Силантий. – Спуститесь-ка, поговорить надо.

– Может, сами подниметесь? – предложил живописец. – Посмотрите, как работа идет, заодно и поговорим.

– Нет уж, сын мой, – с достоинством ответствовал отец Силантий, – годы мои уже не те, чтобы по стенкам лазить. Да и разговор у меня такой.., не для Божьего храма.

– Ага, – сказал похожий на Карла Маркса Анатолий Григорьевич, – ясно. Один момент.

Наверху забренчали споласкиваемые кисти, леса зашатались, и вскоре живописец уже был внизу – невысокий, субтильный, в заляпанном краской черном комбинезоне и старых кедах. Самой значительной частью этого тщедушного тела выглядела, несомненно, голова с живыми карими глазами, смотревшими пытливо и слегка насмешливо. Первое время этот взгляд смущал отца Силантия, но потом батюшка привык: в этом не было злого умысла, просто живописец смотрел так всегда и на всех, даже в зеркало.

– А вы заметили, отец Силантий, – заговорил богомаз, – что в наше время с каждым днем становится все труднее найти место, где два человека могли бы спокойно поговорить, не боясь чужих ушей? И что все меньше становится разговоров, которые можно вести при посторонних? Мы все время говорим: это не телефонный разговор, по почте это посылать нельзя, это разговор не для Божьего храма… Тоска! Как вы полагаете?

– На все воля Божья, – смиренно и расплывчато ответствовал отец Силантий, беря богомаза за рукав комбинезона и деликатно увлекая к выходу из храма.

Они обошли церковь справа и уселись на прогретый солнцем штабель сосновых досок, сложенный за сарайчиком-времянкой, в котором строители хранили инструмент и материалы. Место здесь было тихое, укромное, со всех сторон защищенное от ветра и посторонних взглядов. Отец Силантий самолично позаботился о том, чтобы строители, возводившие крестильню, сегодня все до единого получили отгул, так что говорить можно было совершенно спокойно.

И не только говорить.

Отец Силантий, покряхтывая, открыл «молнию» принесенной с собою сумки и поставил на теплые занозистые доски бутылку водки, присовокупив к ней сверток с едой. Анатолий Григорьевич наблюдал за его манипуляциями, приподняв брови в веселом удивлении. Выпивать на пару с батюшкой ему было не впервой, но, как правило, это происходило по вечерам, после работы.

– Не рановато ли, отец Силантий? – поинтересовался он. – Утро все-таки.

– Утро, вечер, – проворчал батюшка, протирая рюмки полой рясы. – Какая разница, когда грешить? Сказано тебе: разговор у меня особенный… важный разговор.

– Да я же ничего и не говорю, – сдался богомаз. – Я, наоборот, своей жене всю дорогу толкую, что творческий человек просто обязан время от времени снимать стресс…

Продолжая говорить, он ловко откупорил бутылку и наполнил пододвинутые отцом Силантием рюмки.

– За что выпьем? – поинтересовался он, поднимая свою рюмку и свободной рукой мастеря себе бутерброд.

– Ни за что, – сказал отец Силантий. – Просто так выпьем. Для разгона.

– Тогда, значит, за здоровье, – сказал художник.

Выпили по первой, закусили, и отец Силантий, беря инициативу в свои руки, немедленно снова наполнил рюмки. Слегка окосевший с первой же рюмки богомаз свободно развалился на досках, вынул из нагрудного кармана комбинезона пачку сигарет и закурил, бездумно пуская дым в голубое небо и щурясь от солнца.

– Благодать, – сказал он, подставляя бледное бородатое лицо солнечным лучам. – Совсем тепло.

Птички поют…

Отец Силантий наблюдал за тем, как он курит, со смесью зависти и неодобрения. Он никогда не пробовал адское зелье, но порой его так и подмывало закурить: дьявол искал лазейки, пытаясь завладеть душой батюшки, и отец Силантий держался из последних сил.

– Вот что, Анатолий Григорьевич, – медленно сказал священник, когда они выпили по второй. – Не знаю даже, с чего начать – А вы начните с начала, – легкомысленно поссетовал богомаз, совсем уже укладываясь на доски и вытягиваясь во всю длину, подперев голову ладонью. – Или вовсе не начинайте, если в чем-то сомневаетесь.

Отец Силантий опять закряхтел, почесал указательным пальцем лысину и снова наполнил рюмки.

– Сомневаетесь, не сомневаетесь, – пробормотал он раздраженно. – Посмотрел бы я на вас на моем месте! Вы бы небось тоже сомневались…

– Да что случилось, отец Силантий? – садясь по-турецки, спросил художник. – Вы сегодня прямо сам не свой. Вы, часом, какую-нибудь вдовушку из прихода не.., того?

– Хуже, – сказал отец Силантий, залпом выпил свою рюмку и занюхал рукавом рясы.