Черный разбойник некоторое время постоял посреди дорожки в напряженной позе, глядя туда, где скрылся посрамленный противник, а потом совершенно по-человечески выплюнул клок пушистой дымчатой шерсти, плюхнулся на пятую точку, задрал ногу, как гимнаст, выполняющий упражнение на коне, и принялся увлеченно вылизывать свое драгоценное хозяйство, не обращая на Глеба ни малейшего внимания, словно того здесь и вовсе не было.
– Хамло ты, Бармалей, – сказал ему Слепой и двинулся дальше, обогнув кота, который так и не удостоил его взглядом.
Свернув за угол морга, он остановился, а потом и попятился, полностью уйдя в тень, и оттуда стал с растущим удивлением наблюдать за происходящим.
Друг Аркадий не спал… Напротив, забыв о своем пищевом отравлении, он трудился в поте лица, старательно ковыряя лопатой землю возле кучи угля, наваленной у стены котельной. Куски угля то и дело лязгали о металл, и тогда до Глеба долетали приглушенные, сдавленные ругательства.
Сначала он хотел предложить сменщику свою помощь, решив, что тот просто выбирает уголь покрупнее, но потом заметил, что помощник у Аркадия уже есть. Нескладный и тощий, похожий на какую-то невероятно сложную удочку, сконструированную шизофреником в приливе творческой активности, маялся поодаль долговязый жердяй по имени Жорик, местный дурачок и, как понял Глеб, едва ли не самый ревностный прихожанин церкви Вселенской Любви. У ног Жорика стояла здоровенная картонная коробка, похоже, от цветного телевизора первого поколения, туго чем-то набитая и не менее туго перевязанная бельевой веревкой. «Первые христиане хоронят святые дары», – пришла на ум абсолютно бессмысленная фраза, не лишенная, впрочем, какой-то глубинной, ассоциативной правдивости. Эти ночные раскопки явно были связаны с делами секты, о которых Слепой ничего не знал и знать не хотел.
Он уже собирался повернуться и уйти, но передумал и решил досмотреть до конца.
Теперь, когда курить было наверняка нельзя, ему вдруг до смерти захотелось сделать хоть одну затяжку. Организм ныл и канючил, требуя своего, и Глеб про себя посоветовал ему заткнуться и использовать внутренние резервы – на легких их должно было накопиться предостаточно. Организм внял и заткнулся, и Глеб стал смотреть, вовсю используя свое кошачье зрение.
Аркадий и Жорик, часто сменяя друг друга, копали еще минут двадцать, пока не зарылись в землю по самые брови. Аркадий часто останавливался, чтобы передохнуть, хватаясь при этом за левый бок, и Слепой окончательно убедился в том, о чем догадался сразу: никаким пищевым отравлением здесь и не пахло, а пахло здесь, как минимум, сильным ушибом, а то и ножевым ранением. Сопоставив эту травму с бледностью Аркадия, его бестолковым и ничем не спровоцированным враньем, а также имевшим место в данный момент тайным захоронением картонного ящика, некогда содержавшего в себе телевизор цветного изображения «Рубин» стоимостью семьсот с небольшим советских рублей, Глеб пришел к выводу, что хоронят скорее всего все-таки не телевизор, пусть и очень старый, а того, кто так ловко саданул чем-то Аркадию под ребра, что тот до сих пор не может разогнуться.
«Надо же, – подумал Слепой, наблюдая за тем, как землекопы, кряхтя от натуги, опускают ящик в яму, – ив такой дыре, как это Крапивино, оказывается, может быть очень даже интересно. Если в ящике то, о чем я думаю, то Аркадий вряд ли обрадуется, если я подойду к нему и объявлю о своем решении сходить завтра вместе с ним на молитвенное собрание. Пожалуй, он попытается положить меня поверх этого ящика, благо яма уже готова. Как интере-е-есно!»
Между тем Жорик не удержал ящик, и тот с шумом упал на дно ямы. Глеб отчетливо услышал звук, с которым тяжелый ящик ударился о землю, и треск лопнувшей веревки… А может быть, подумал он, лопнули все веревки, ящик открылся, и то, что в нем лежало, вывалилось наружу. «Козлы, – подумал он с внезапной вспышкой бешенства, – взялись хоронить, так хороните по-человечески. Как же хочется поучить вас вселенской любви…»
Он вдруг понял, что ни капельки не сомневается в своей способности «научить вселенской любви» двоих здоровенных мужиков. Пожалуй, в случае необходимости он мог бы похоронить их в той же яме, не испытывая при этом ничего, кроме легкой брезгливости. Он был удивлен и этой своей уверенности, и тому, с какой скоростью его отношение к сменщику из ровного дружелюбия превратилось в холодную, расчетливую враждебность. Собственно, Аркадий всегда был ему чем-то неуловимо неприятен. Чувство это усилилось после той клоунады, которую он закатил минувшим вечером, а теперь, после этих ночных похорон, достигло апогея.
Слепой наблюдал за тем, как подельники забросали яму землей, утрамбовали рыхлую почву ногами и, лихорадочно орудуя совковыми лопатами, завалили сверху углем. Бояться им было некого – больница стояла на отшибе, а истопник традиционно по совместительству выполнял здесь функции сторожа. Глеб смотрел и думал о том, что неплохо было бы бесшумно налететь на них из темноты и свалить обоих двумя точными ударами. Он точно знал, как и куда именно стал бы бить, но знал он и то, что в той, прошлой жизни наверняка предпочел бы кулаку пулю.
Лучше всего было бы сделать это из винтовки, но на таком расстоянии сошел бы и пистолет. Во всяком случае, он бы не промахнулся, особенно из знакомого оружия.
Он невесело улыбнулся и едва заметно покачал головой: память возвращалась как раз в тот момент, когда его навыки, похоже, могли ему пригодиться.
Собственно, это была вовсе не память, а именно навыки, рефлексы, намертво закрепленные в цепочках аминокислот. Что написано пером…
Аркадий вдруг заговорил – негромко и глухо, а Жорик принялся вторить ему своим шепелявым голосом деревенского недоумка, как-то странно пританцовывая на месте.
– Вы, глядящие на меня со всех сторон, – почти пел Аркадий, и каждое его слово достигало ушей Глеба, хотя бородач говорил совсем тихо, – вы, которые в деревьях и траве, в облаках и звездах, и в воздухе, которым я дышу. Возьмите гнилое мясо и дурную кровь сына зла, которую я принес вам в дар, потому что я люблю вас…
– люблю вас… – повторял Жорик.
– Да смешается прах сына зла с прахом под моими ногами. Да рассеется в чистом воздухе ночи смрад дыхания его. Да поглотит тьма злобный взгляд сына зла, чтобы не коснулся он светлого лика звезд, которые есть Вы…
– ..Вы… – эхом вторил Жорик.
Слепой почувствовал, как у него на голове зашевелились волосы. Сцена ночных похорон в картонном ящике была не из приятных, зрелище нагоняло мистическую жуть, заставляя его нервно оглядываться по сторонам, словно те, к кому обращался Аркадий, действительно затаились во тьме в ожидании своего часа.
Глебу вдруг пришло в голову, что это может оказаться правдой, в конце концов, он мог просто еще о чем-нибудь забыть. К примеру, вот об этом. И теперь, конечно, было самое время вспомнить, но, как ни напрягал он память, ему удалось выжать из нее только одно бессмысленное словосочетание – «бабьи сказки».
– Ну вот, – буднично сказал вдруг Аркадий, на полуслове оборвав свой жутковатый монолог, – сделал дело – гуляй смело. Шагай отсюда, – повернулся он к Жорику. – Лопату не забудь. Да не эту, чучело. Свою лопату забери, а казенную оставь.
И как тебя, идиота, земля носит?
– Бог таких, как я, любит, – возразил Жорик.
– Это отца Силантия бог, – веско возразил Аркадий. Голос его звучал, как всегда, уверенно и авторитетно. – Он дураков любит, потому что сам дурак, понял? Ну, все, иди отсюда, некогда мне тут с тобой, у меня работа стоит-.
Жорик пробормотал в ответ что-то неразборчивое и вдруг двинулся прямо на Глеба, держа лопату в опущенной руке. Слепой осторожно вдвинулся спиной в кусты, стараясь не хрустнуть случайной веткой. Он надеялся, что жердяй просто пройдет мимо, торопясь покинуть место преступления, но тот преспокойно остановился, пристроился к углу морга, воткнул лопату в землю, расстегнул брюки и мочился, как показалось Глебу, добрых полчаса. Слепой уже начал опасаться, что морг в конце концов смоет, но тут плеск струи стих, вжикнула «молния», тихо звякнула выдернутая из земли лопата, захрустели и зашуршали ветви сирени, и Жорик, задом наперед выбравшись на дорогу, вскинул лопату на плечо и бодро зашагал в сторону калитки.