– Не хами, – перебил его голос. – Папку неси, Лопатин. И так уже третий день нас за нос водишь, надоело.

Отдашь папку – получишь мальчишку. Не отдашь, будем пересылать его тебе по частям. В оригинальной упаковке.

Я думаю начать с его пухленького крантика… Кстати, о крантиках. Думай побыстрее, а то у нас тут есть один… рм.., любитель нетрадиционного секса. Боюсь, не услежу.

Да и какое я имею право? Я ему: нельзя, мол, а он мне: с кем, говорит, хочу, с тем и трахаюсь… Совсем как ты.

«Приплыли, – подумал Лопатин. – Полный абзац.»

Замороженный мозг невесомо плавал в жидком азоте, и мысль двигалась еле-еле, с трудом проползая по забитым инеем, окостеневшим от холода извилинам. «Какие, к черту, могут быть мысли, – вяло подумал он. – В такой ситуации люди – нормальные люди – действуют чисто рефлекторно. Плевать я хотел и на Агапова, и на этого козла в телефонной трубке, и на все на свете. Мальчишка не виноват, что мы его родили. Родили, не подумав, родили без любви и без радости: она – чтобы связать меня по рукам и ногам, а я так и вовсе ничего не знал, пока не стало слишком поздно… Кто это сказал, что дети не отвечают за родителей? Отвечают. Еще как отвечают…»

– Все ясно, – бесцветным голосом проговорил он в трубку, не вполне отдавая себе отчет в том, что говорит. – Все, можете успокоиться. Я выхожу из игры. Все.

Не трогайте его. Куда привезти папку?

"Бросить все, – подумал он. – Все бросить, забрать мальчишку и уехать куда-нибудь за Урал, в глушь, на Енисей, на Амур, к черту на рога, лишь бы подальше от этого проклятого города и от этой проклятой работы, для которой я оказался жидковат. Тут нужны люди из камня – каменные снаружи и внутри, как истуканы с острова Пасхи. А я – за Урал. Лес валить, золото мыть, рыбу ловить в Амуре этом самом…

Верку можно с собой прихватить, великодушно подумал он. Все-таки полжизни вместе. Она там подобреет.

Это она здесь от безделья на стенку лезет, от толкотни этой бестолковой. А там будет коров доить, в огороде ковыряться.., за грибами ходить, за ягодами – она это любит… Соленья, варенья, маринады всякие…"

Он заметил, что прихожая дрожит и расплывается перед глазами, и понял, что плачет. Лопатин подумал, что это жидкий азот нашел, наконец, дорогу наружу, но слезы были горячими и жгли, как кислота. Голос в трубке говорил и говорил, надиктовывая подробную инструкцию – как, когда, куда, что сказать и в какую сторону уходить, когда все завершится. И он молча кивал, роняя слезы на рубашку, словно собеседник мог его видеть.

Случайно подняв мокрые глаза, он увидел в висевшем на стене большом зеркале свое отражение и содрогнулся от отвращения – на орла он сейчас походил меньше, чем когда-либо в жизни.