Дверь стояла нараспашку, и просторная прихожая, наполненная проникавшим через дверь большой комнаты солнечным светом, просматривалась с лестничной площадки во всех подробностях. Светлый паркет, отлично отциклеванный и покрытый прозрачным лаком, сверкал на солнце первозданной чистотой. Идеально ровные кремовые стены, белоснежные пластины дверей со сверкающими латунными ручками, незаметный, но, несомненно, очень дорогой светильник под потолком, ничего лишнего – никаких ковриков, тряпочек и висящих на гвозде пыльных тулупов и побитых молью платков. Блеск. Чистота. Порядок.

Одним словом, Европа, подумал Забродов, бесшумно вступая в прихожую и зачем-то прикрывая за собой дверь.

Запах табачного дыма здесь был гуще, да и тот, второй, полузнакомый запах сгустился и приобрел, если можно так выразиться, вполне определенные очертания. Это был резкий, совершенно неуместный в фешенебельной городской квартире запах стрельбища, войны и пороха.

Это был запах смерти.

Бесшумно, как камешек по льду, скользя по сверкающему паркету, Илларион вспомнил слова Балашихина о том, что он со всем справится сам, а если не справится, то он, Илларион Забродов, ему поможет. Илларион тогда ответил, что, конечно же, поможет, если успеет. Не успел. Не успел, будь оно все проклято.

По дороге он открывал двери и заглядывал в них – скорее по укоренившейся привычке действовать в определенных обстоятельствах определенным образом, чем в надежде действительно обнаружить за дверями что-нибудь достойное внимания. Квартира была пуста, он чувствовал это, знал наверняка, как знал наверняка и то, что интересующий его объект находится там, где размеренно капала вода. Это было не в ванной и не на кухне. Звук, похоже, доносился из большой комнаты.., и вода ли это была?

Он распахивал двери.

Полупустая кладовая. Два чемодана на полках, ящик с инструментами – сентиментальная дань провинциальному прошлому…

Туалет. Интересно, какой идиот додумался придать унитазу форму тюльпана? Гадить в тюльпан – н-да… Балашихину это должно было казаться забавным. Узнаю брата Колю…

Ванная. Вот это, что ли, называется «джаккузи»?

Кучеряво, кучеряво… Помнится, майор, мы с тобой мылись, поливая друг другу из фляжки, и были вполне счастливы. Я не противник прогресса в домашнем хозяйстве, но разве вот это фаянсовое корыто стоит того, чтобы из-за него рисковать жизнью? Я знавал людей, которые полагали, что стоит, но всех их хоронили не в джаккузи, а в обыкновенных гробах – сосновых или там дубовых, а некоторых и вовсе не нашли…

Он мимоходом заглянул в спальню, представлявшую собой странную смесь картинки из модного журнала и – почему-то – солдатской казармы. Уже не слишком осторожничая, сходил на кухню, высоко оценив царивший там порядок, и, окончательно расслабившись, тяжело ступая, с большой неохотой прошел в гостиную, откуда и доносились капающие звуки.

Горизонтальные жалюзи были подняты до самого верха, и в комнате царили солнце и беспрепятственно залетавший в открытую балконную дверь теплый ветер. Благодаря ветру смрад жженого пороха здесь почти не ощущался.

Илларион огляделся.

Голые стены, кожаная мебель на блестящем паркете, какие-то вазочки на горизонтальных плоскостях, идеально вписывающиеся в интерьер, но явно не имеющие ничего общего со вкусами и пристрастиями хозяина, – не комната, а витрина мебельного магазина. Или, скажем, офис.

Техника, конечно, вся импортная и, конечно, вся стоит на своих местах, даже видеокамеру не тронули…

Звякнув, откатилась в сторону задетая ногой стреляная гильза. Эх, майор, майор…

Балашихин, отныне и навеки ставший неодушевленным предметом, кособоко полулежал в глубоком кожаном кресле, неудобно свесив голову через подлокотник. С головы капало на паркет, где уже собралась темная, продолжавшая на глазах расползаться лужа. На белой рубашке цвели красные маки с черными рваными сердцевинами – росли, увеличивались в размерах, стремясь слиться в единое алое пятно. Во лбу бывшего майора чернела дыра, и такая же дыра чернела в спинке кресла, в самом центре неприятного мокрого пятна с какими-то прилипшими комками, и широкая влажная полоса неопределенного на темном фоне кожаной обивки цвета косо протянулась от этой дыры вниз и влево – туда, где лежала превратившаяся в прохудившийся кран голова Балашихина…

На полу яростным медным блеском горели в пятне солнечного света стреляные гильзы. Илларион насчитал шесть штук и решил, что стреляли из револьвера.

«А ведь я вас найду, ребята, – подумал он о парнях, укативших в красном „Мицубиси“. – Поубиваю голыми руками… Переловлю и поубиваю, как крыс. Ну-ну, сказал он себе, тихо, ты… Давай-ка без истерик. Что такое произошло за те сорок минут, что я сюда добирался? И с кем я говорил по телефону?»

Он подошел к креслу и дотронулся до щеки Балашихина.

Щека была теплая, и Илларион вопреки всякой логике переместил пальцы на шею под челюстью бывшего майора – глупо, конечно, но он видывал чудеса и похлеще… Балашихин еще не успел остыть, но был, несомненно, мертв – «мертвее не бывает», как любил говорить когда-то давно один их общий знакомый. Иллариону захотелось вытереть пальцы о штанину, но он не стал этого делать, как будто Балашихин мог его видеть.

Илларион наклонился и зачем-то поднял одну из гильз, поймав себя на том, что тихо насвистывает сквозь зубы. Извини, майор, мысленно сказал он, задумчиво вертя в пальцах медный цилиндрик. Никаких истерик. С кем не бывает?

"Привыкнуть к смерти нельзя, – думал он, разглядывая гильзу. – Можно только научиться делать вид, что ты к ней притерпелся. Можно научиться не отворачиваться, когда видишь, как твой товарищ в один миг превращается в кусок мяса, но по-настоящему привыкнуть к этому нельзя.

А гильза интересная. У меня дома таких целая коробка – точь-в-точь. У нас такие не выпускают. Выходит, не один я тут такой умный, есть еще люди в Москве, которым нравятся бельгийские револьверы…"

Он перестал насвистывать. Вот эта треугольная насечка на капсюле, сделанная бойком.., ему кажется, или она действительно немного смещена, словно кто-то повернул боек вдоль продольной оси? Очень знакомое смещение… Помнится, он взволновался было, обнаружив этот дефект, но револьвер работал как часы, и он успокоился…