Вернувшись с зарядки и приняв душ, Илларион Забродов приготовил себе завтрак и уселся с ним за кухонный стол, отдавая должное пище и неторопливо размышляя. Он всегда поступал так со сложными вопросами, которые не требовали немедленного решения: поразмыслив над ними некоторое время, он откладывал их в сторону на несколько дней, после чего, снова приступив к обдумыванию проблемы, обнаруживал, что шустрые ребята, живущие где-то в подвальных помещениях мозга, уже сделали все за него – вопрос оказывался в общих чертах решенным. Оставалось только придать решению окончательный вид, зачистить его мелкой наждачной бумагой и потянуть лаком, чтобы оно превратилось в законченное произведение искусства.

Беда была в том, что в области отношений между людьми полная законченность означала, как правило, невысокий земляной холмик за скромной оградкой и парочку украшенных траурными лентами венков. В остальном же, когда речь шла о людях, принять окончательное решение, не отягощенное разнообразными «но» и «если», было трудновато. Сегодня нужно было звонить Балашихину, и Илларион, задумчиво прожевывая пищу, пытался понять, что же все-таки ему сказать. Ответ требовался вполне определенный – да или нет, а у него было столько вопросов к отставному майору, что говорить об ответе, пожалуй, было рановато. Сколько бы ни кричал Балашихин о глупом идеализме Забродова, Илларион при всем при том оставался приземленным прагматиком, давно убедившимся, что оптимизм хорош только в строго отмеренных дозах – так же, впрочем, как и пессимизм. Он как раз и занимался этим взвешиванием, тщательно, как рекомендуют врачи, пережевывая пищу и запивая ее крепким кофе из большой фаянсовой кружки, которой пользовался, когда хотел растянуть завтрак подольше.

С одной стороны, Балашихин предлагал хорошо оплачиваемую работу более или менее по специальности, но зато с другой… Тут все дело в специфике профессии, подумал Илларион. Охрана, защита – это все хорошо, но я-то натренирован защищать, не просто подставляя грудь под пули вместо босса, – для этого существуют шкафы с каменными затылками. Моя работа перехватить и обезвредить.., совсем обезвредить. Вся беда в том, решил он, что невозможно сделать доброе дело, не причинив при этом никому зла. Особенно, когда доброе дело заключается в том, чтобы отправить кого-нибудь на тот свет.

Эмоции, подумал Илларион. Это все эмоции, происходящие от недостатка информации. У Балашихина есть информация, но он почему-то не захотел поделиться.

Подозревал, надо думать, что мне она не понравится.

Он неторопливо закончил завтрак, вымыл посуду и отыскал в записной книжке страницу, на которой был записан телефон Балашихина. Только теперь он заметил, что телефон Оли записан здесь же, прямо под балашихинским. Листок, с которого он переписал номер, тоже лежал здесь. Забродов в последний раз скользнул глазами по угловатым, с наклоном влево строчкам и, скомкав листок, положил его в карман, чтобы позже выбросить. Он давно заметил, что мусор имеет тенденцию размножаться, как бактерии, в геометрической прогрессии, и всегда старался пресекать этот процесс в зародыше.

Поддавшись внезапному порыву, он набрал номер Оли, не имея ни малейшего понятия о том, что будет говорить, если та возьмет трубку, и нисколько не волнуясь по этому поводу: он знал, что главное – это вовремя открыть рот, а уж слова найдутся сами собой.

Оля не отвечала. Илларион с философским видом пожал плечами и позвонил Балашихину. Следовало условиться о времени встречи и поговорить обо всем серьезно – подробно и без бутылки. Уже набрав номер, он подумал о том, что Балашихин, должно быть, на работе, но тут трубку сняли, и Балашихин каким-то не своим голосом сказал:

– Слушаю.

Илларион решил, что не туда попал. Голос был вроде бы балашихинский, а вроде бы и не его. Что за черт, подумал он с легким недоумением.

– Простите, – сказал он, – боюсь, я не туда попал…

Мне нужен Николай Викторович.

– Туда, туда ты попал, – проворчала трубка. – Ты что, Забродов, своих не узнаешь?

– Это ты, Балашихин? – удивился Илларион. – Что это у тебя с голосом?

– Ну что, как ты думаешь, может быть у меня с голосом? – недовольно спросил Балашихин.

– Ну да, – сказал Илларион, – конечно. С твоим голосом может быть все, что угодно – от самогона до армянского коньяка…

– Спирт, – сипловато уточнил Балашихин. – Медицинский спирт. Ты чего звонишь?

– Да, брат, – сказал Илларион. – Ну и погулял же ты! Мы же договаривались. Ты что, не помнишь?

– Почему не помню? Помню. Так мы же на понедельник договаривались. Или случилось что?

– Так, – произнес Забродов голосом врача, констатирующего летальный исход. – Очень мило. Скажи, пожалуйста: какой, по-твоему, сегодня день недели?

– Воскре… Погоди, погоди… М-мать! – в сердцах воскликнул Балашихин. – Я же на работу проспал!

– Поздравляю, – сказал Илларион. – Добро пожаловать в армию безработных пенсионеров-спецслужбистов.

– Да ну, глупости какие, – небрежно отозвался Балашихин и закашлялся, словно поперхнувшись. – Это все мелочи жизни. Сейчас я туда позвоню, скажу, что буду после обеда.., а можно и отгул взять. Ты как насчет этого дела?

– Гран мерси, – ответил Забродов, – я воздержусь.

– Ну и хрен с тобой, – буркнул Балашихин. – Но ты ведь приедешь?

– Была у меня такая мысль, – не стал отрицать Илларион.

– Давай, жду, – скомандовал Балашихин. – И, если не трудно, прихвати по дороге пивка…

– Заметано, – сказал Илларион.

– Тундра ты, Забродов, – вздохнул Балашихин. – Надо говорить «замазано». Понял – нет, в натуре?

– I'll be goddamned, – с надрывом пообещал Илларион.

– Чего? – не понял Балашихин. Его недоумение позабавило Иллариона: майор отлично владел английским.

– Бля буду, – перевел Забродов, подумав мимоходом, что такое выпадение памяти вкупе с изменившимся голосом выглядит, по меньшей мере, странно. С другой стороны, узнал же Балашихин его.., нет, вряд ли дома у майора сидит кто-то другой и разговаривает его голосом. Ну вот, огорчился Илларион. Стоило только подумать о том, чтобы вернуться к активной профессиональной жизни, как паранойя уже тут как тут…