— Он говорит, что убить человека можно и плохим стихом.

— А ты бы сказал ему, что стихи не пуля: не нравятся — не читай.

— Сказал.

— А что он?

— Не верит.

— Тогда поделом ему. Пусть читает!.. Двоих, говоришь, убил?

— Да нет, это так говорится, что убил. Впрочем, если б у этих убитых была совесть, сами бы застрелились, — сказал Гурам.

— Так и сказали бы. А то — убили! Сердце у меня перевернулось! — обрадовался Окропета.

В подвале наступила тишина, которую нарушали лишь шуршание метлы и тихий звон перебираемой посуды. На стене передо мной открывались захватывающие эпизоды охоты. Олень с торчащей в ноге стрелой осуждающе смотрел на охотника, который почему-то держал в руке не лук, а ружье. Рядом стая гончих окружила кабана. Пестрые поросята, укрывшись за спиной отца, с интересом взирали, что же произойдет дальше. Третья картина была задумана как наглядное торжество добра над злом: охотник убивал лису, в пасти которой барахтался перепуганный петух. Интересная галерея завершалась не менее интересным объявлением:

«Петь, шуметь и танцевать строго воспрещается!»

Первую бутылку распили в молчании. Потом Гурама посетила муза красноречия. Он наполнил стаканы, прочистил горло и приготовился к речи.

— Не надо! — сказал я.

— Надо! — ответил он.

— Ну, валяй! — разрешил я.

— Сколько лет мы знаем друг друга? — спросил Гурам.

— Много.

— Все же?

— Одни, два, три... С детского сада.

— Ну?

— Что — ну?

— Сколько же лет получается?

— Будь другом, выпей и успокойся! — попросил я его.

— Я уже пьян. Выпьем за нашу дружбу!

— Выпьем.

Гурам снопа наполнил стаканы.

— Теперь я хочу выпить за здоровье твоей матери, — начал он.

Я поднял голову. Гурам сосредоточенно вылавливал мизинцем в стакане пробковую крошку — очевидно, раздумывал, что и как сказать.

— Не только за нее, вообще за здоровье матерей во главе с твоей!

— Почему — с моей?

— Потому!

— Спасибо.

— Погоди, не пей. Я хочу выпить за бога!

— Ты же пил за мою мать?

— Я хочу выпить за бога! — повторил Гурам. — За обманутого, поруганного, забытого, околпаченного бога!

— Да здравствует околпаченный бог! — сказал я.

— Сам ты колпак!

— А ты кто?

— Я тоже колпак, вдвойне колпак, иначе не пил бы с тобой за здоровье бога!

— Слушай, что ты пристал ко мне?

— Я хочу выпить за бога!

— Ну и пей, кто тебе мешает?

— Встань! — Я встал. — За твою мать!

— Спасибо.

— Знаешь ли ты, кто такая твоя мать? — спросил Гурам.

Я не ответил. Гурам долго смотрел на меня, потом подлил в стакан вина и начал:

— Твоя мать — бог. Ты видишь ее, она — тебя, ты зовешь ее мамой, она тебя — сыном, и потому ты думаешь, что бога нет? По-твоему, бог — кто? Бородатый дедушка? Сидит на облаках, моет бороду и орошает землю дождем, да? Бог так ясен, так близок и так прост, что, глядя на него, ты не знаешь, не представляешь, не веришь, что это бог. В этом несчастье бога, потому-то и не веруют в бога. Будь он где-то там, вдали, сам по себе, тогда каждый бы поверил в него. Вот в чем суть!.. А в бога нужно верить тогда, когда он не в лике божьем, когда он по-человечески делится с тобой хлебом, кормит, одевает, укрывает тебя, улыбается, целует тебя, готов умереть ради тебя, черту душу отдаст ради тебя, — вот тогда нужно верить в бога! Если бог объявится богом да возьмет тебя за ухо, поставит к стенке и скажет: «Я бог! Веруй в меня!» — тогда грош цена твоей вере. Нет, ты поверь в бога, который похож на тебя, на меня, на твою мать. Понятно?

— Понятно, — ответил я и, желая покончить с затянувшимся разглагольствованием Гурама, быстро осушил свой стакан.

— Молодец! — похвалил меня Гурам.

Окропета принес еще две бутылки вина, но, увидев окосевшего Гурама, вопросительно взглянул на меня.

— Совестно ему глядеть на тебя, — объяснил я.

Гурам налил Окропете.

— Выпей за здоровье его матери!

Окропета провел рукой по жирным губам и поднял стакан.

— Немного, ладно?

— До дна! — приказал Гурам.

— За ваших матерей!

— Пей!

— Дай бог им здоровья!

— Пей!

Окропета мигом опрокинул в рот стакан, потом искоса взглянул на нас и взялся за полную бутылку.

— Куда несешь? — приподнялся Гурам.

— Хватит вам!

— Хватит? — спросил меня Гурам.

Я кивнул головой.

— Ну, ладно, бери!.. Теперь выпьем за тебя, Темур!

— Выпьем вместе — за нас с тобой! — попросил я.

— Ладно. Я тебя очень люблю, Темур. Знаешь, за что?

— Знаю.

— Ни черта ты не знаешь!.. А ну, скажи, за что?

— Не знаю!

— То-то! Ты мой брат, настоящий брат! Раньше я боялся тебя, потом стеснялся. Долго боялся и стеснялся.

— Чего ты боялся?

— Не знаю... Боялся... Ты всегда был одинок...

— Что же тебя пугало?

— Не знаю... Когда в классе что-то пропадало, я боялся, что это ты. Когда ты пропускал уроки, я боялся, что это навсегда. Когда Тавера попался в воровстве, я боялся, что и тебя арестуют. После окончания школы я боялся, что ты не станешь учиться дальше. А когда мои опасения не оправдывались, мне становилось стыдно и радостно...

Гурам помолчал, потом продолжил:

— Ведь мы братья?

— Конечно. Что же дальше?

— Если с тобой что-нибудь случится, я покончу с собой!

— Дурак!

— Пусть.

Гурам выпил. Мне тоже захотелось произнести речь.

— За нас с тобой, Гурам! За того, кого ты называешь богом! За человека сильного, честного, доброго! За нашу веру! А теперь я пойду и сожгу все свои стихи, все до единого!

— Потомство оценит твой благородный поступок!

— Да, сожгу. И потом до утра буду читать одно-единственное божественное стихотворение.

                                                                                                ОДА НИКОРЦМИНДЕ* ⁴

Я лиру подъемлю мою.

Я пою

высоко и привольно —

 природа живого дыханья, камня природа!

Сошло озаренье ко мне.

Твое солнце

берет мою душу лучами-руками.

О стихотворенье,

из камня и неба,

 из неба и камня,

моя Никорцминда!

Застывшего немо,

меня

ты в себе растворяешь

и неба,

 неба врата

предо мной растворяешь.

...Кто к небу вознес Никорцминду?

Кто создал все это?

Ваятель —

взял он орнамент из тени и света,

 на спицах лучей,

что художнику ниспосылают светила

бессонных ночей.

О непреодолимая сила

гармонии,

вечная,

вещая

сила искания,

 пришедшая в мир ораторией

ставшего музыкой камня!

Здесь создал творец,

как ему повелели созвездья,

легчайшие арки,

колонн голубые соцветья.

Здесь волею вышней

привел человеческий гений

игру полусветов и мраков

на грань сновидений...

Кто гений? Кто он,

 полубог,

чье одно мановение

 в двенадцать окон Никорцминды

 вдохнуло горение

священное,

линий полет к облакам устремило

и пламенем светлого храма

века озарило?

И Время

вкруг купола

 стало подобием нимба,

 и церковь в сиянии этом,

 как белая нимфа...

Ты в солнце паришь,

ты светла,

высока н надмирна,

но, словно порыв

вдохновения,

ты, Никорцминда,

порыв

разомкнувшихся вежд и простершихся дланей —

всех линийI

Свершенье надежд,

исполнение желаний,