Синица уже взялся за дверную ручку, собираясь уйти домой, когда его окликнул дежурный.

– Тебя Скрябин у себя в кабинете дожидается, – сообщил он. – Вот хорошо, что не забыл! Он бы с меня живого шкуру спустил.

– Угу, – вяло пробормотал Синица. – Радуйся, теперь он ее с меня спустит.

– Ну, а вдруг не спустит?

– Это Скрябин-то?

– Да, – дежурный вздохнул и развел руками. – Ну извини. Сочувствую, конечно, но помочь... Сам понимаешь. Что ты опять натворил-то?

– Не знаю, – сказал Синица. Он все еще держался за дверную ручку, словно раздумывая, не задать ли ему стрекача, пока не поздно. В папке у него лежала бутылка портвейна, и ее приятная тяжесть напоминала о перспективах, которые в данный момент рушились прямо на глазах. – Не знаю, – повторил он. – Сейчас пойду узнаю, а потом тебе расскажу.

Лениво шаркая ногами, майор поднялся на второй этаж. Думал он при этом почему-то не о делах, не о загубленном вечере и даже не о том, чего ради понадобился Скрябину в конце рабочего дня, а о том, что у полковника Скрябина нет клички. Обычно прозвища дают всем, особенно начальству; Синица знал только двух человек в управлении, кого всегда за глаза называли исключительно по фамилии. Людьми этими были полковник Скрябин и он сам. Но если с Синицей все было более или менее ясно – с такой фамилией никакого прозвища не надо, – то к полковнику Скрябину клички просто не прилипали. Помнится, ребята пытались звать его Жабой – за внешнее сходство, которое, увы, имело место, – Скрябой, Скребком... По-всякому пытались, но ни одна кличка не прижилась. Зато со временем было замечено, что самые рьяные острословы стали медленнее продвигаться по службе, а кое-кому и вовсе пришлось уйти из органов по причинам внешне никак не связанным с их повышенным чувством юмора. Остальные, обмозговав это дело, сделали выводы (ясно, что не вслух) и острить в адрес полковника перестали. Так он и остался без клички – товарищ полковник, просто Скрябин или, в случае неслужебного разговора с глазу на глаз, Петр Иванович.

Перед обитой красной искусственной кожей дверью кабинета Синица остановился и как мог привел себя в порядок, то есть поправил галстук, передвинув его слева направо, и попытался застегнуть папку, чтобы горлышко спрятанной там бутылки как-нибудь ненароком не вылезло наружу. Все эти манипуляции ни к чему не привели: галстук, который до этого помещался у Синицы под левым ухом, теперь висел так же криво, но уже справа, а папку он застегнуть не сумел по причине отсутствия собачки на "молнии". Тогда он положил бутылку вдоль папки, прикрыл ее сверху мятыми бумажками и, постучавшись, вошел в приемную.

В приемной никого не было, аккуратно прибранный стол секретаря пустовал. Дверь в кабинет была открыта, и оттуда крепко тянуло застоявшимся табачным дымом. Синица деликатно кашлянул в кулак, а когда это не помогло, приблизился к двери, постучал в косяк и просунул в кабинет голову.

Полковник Скрябин сидел за столом, заполняя своей объемистой фигурой все внутреннее пространство просторного кожаного кресла, и, сдвинув на кончик носа очки в золоченой оправе, с мрачным видом читал какую-то бумагу.

– Разрешите, товарищ полковник? – спросил Синица, решив на всякий случай быть вежливым до конца.

– Ты, Синица? – не отрывая взгляда от бумаг, которые держал перед собой, хмуро произнес Скрябин. – Заходи. Дверь закрой поплотнее и присаживайся.

Синица сделал, как ему было велено, и присел на краешек стула у дальнего от полковника конца длинного стола для совещаний.

– Ближе, – по-прежнему глядя в бумаги, сказал Скрябин. – Что ты корчишь из себя бедного родственника? Я не собираюсь орать во всю глотку.

Синица послушно пересел ближе, пристроил на коленях папку и сложил поверх нее руки. Вид у него был, по обыкновению, скорбный и в то же время сонный, как у обиженного ребенка, который, устав плакать, засыпает прямо за столом.

– Докладывай, – сказал Скрябин, – что накопал по делу Гаспаряна.

Синица подавил вздох. Именно этого вопроса он ждал от полковника.

– Собственно, докладывать нечего, – с неохотой признался он. – Вы все знаете. Аварию на стоянке Гаспаряну подстроили, это можно считать доказанным. Кто-то пробрался в ливневую канализацию со стороны моря, проник в колодец на стоянке и, улучив момент, поработал над тормозной системой "Мерседеса". На дне колодца обнаружены следы ног и остатки вещества, по составу идентичного тормозной жидкости, которая используется в машине Гаспаряна. Все остальное – только предположения. Предположительно, в тот момент, когда машина тронулась, преступник прицепился к днищу, а потом, когда водителю удалось остановиться, сделал вид, что его только что сбили. Гаспарян входил с ним в физический контакт, после чего практически сразу потерял сознание и умер. Можно предположить, что ему сделали какую-то инъекцию – такая возможность у преступника была. Однако введенное вещество, если ему действительно что-то ввели, к моменту вскрытия полностью распалось, не оставив следов. Диагноз – острая сердечная недостаточность – ни у кого не вызывает сомнений. Доказать факт совершения убийства, таким образом, не представляется возможным.

– Конечно, – язвительно вставил Скрябин. – Кто-то раздобыл акваланг, вышел в море, проплыл почти километр в полной темноте по канализационной трубе, потом еще черт знает сколько километров полз под землей, и все для того, чтобы слегка подпортить тормоза? Типа шутка? Розыгрыш? Так, что ли, у тебя получается?

– Не у меня, – уныло возразил Синица. – У прокуратуры. Прокурор не хочет дело возбуждать. Я, говорит, на основании фактов могу возбудить только дело о мелком хулиганстве...

– Мне не дело нужно, – с обманчивым спокойствием произнес Скрябин, глядя на Синицу поверх очков. Синица сидел понурившись и смотрел в стол. – Незакрытых дел у меня и без этого – вагон и маленькая тележка. Мне преступник нужен! Заказчик!

Синица помолчал.

– Заказчик, – сказал он наконец таким тоном, словно повторил не к месту произнесенное полковником грязное ругательство. – О том, кому это было выгодно, можно только гадать. Настоящего заказчика, если он существует, может назвать только исполнитель.