Эти строки Всеволода Рождественского так полны психологического смысла, что их пока не хочется даже комментировать. Лучше перечитаем их еще раз…
Поэт Геннадий Серебряков в этих стихах, так же как и Всеволод Рождественский, показывает, как повседневные, житейские влияния закономерно, психологически верно отражались в творчестве художника, создающего религиозное произведение.
Слияние в произведениях религиозного искусства реального и религиозного проявлялось со времен скальных магических рисунков первобытного человека, в которых он изображал раненого зверя, ожидая, что «так и будет», и веря, что рисунок поможет этому. Многим позже эту закономерность отметил фанатичный итальянский религиозный реформатор Савонарола.
— Вы наряжаете богоматерь, как ваших куртизанок, и придаете ей черты ваших возлюбленных, — гневно упрекал он великих художников эпохи Возрождения, его современников.
И он не ошибся. Религиозный Рафаэль, прежде чем создать свою замечательную икону «Сикстинскую мадонну», сделал с натуры большое число женских портретов — этюдов, черты которых повторены в мадонне. Рембрандт писал свою мадонну с нидерландской крестьянки. Андрей Рублев в своих иконах показал гуманизм и обаяние русского человека.
А когда И.Н. Крамского, выставившего свою картину «Христос в пустыне», спросили, кого он на ней изобразил, он ответил:
— Это не Христос. То есть не знаю, кто это, это выражение моих личных мыслей.
В последних пяти словах, которые мог бы сказать каждый настоящий художник, создавший произведение на религиозную тему, разгадка соотношения психологии религии и психологии искусства. Художник — живая личность. И эту личность нельзя разрывать и говорить: вот здесь Рублев религиозный человек, а вот здесь он реалист. В творчестве религиозных мастеров искусства всегда сложно переплетались и религиозная психология, и психология искусства. Но и в том и в другом случае корни искусства были в земном. При этом одним, как Боттичелли, религия мешала, другим — как Рафаэлю, она не мешала, а третьим — как Рублеву — даже помогала.
— Уже с того весьма отдаленного времени, когда люди, еще не имея никакого понятия о строении своего тела и не умея объяснить сновидений, пришли к тому представлению, что их мышление и ощущения, не есть деятельность их тела, а какого-то особого начала — души, обитающей в этом теле и покидающей его при смерти, — уже с этого времени они должны были задумываться об отношении этой души к внешнему миру. Если она в момент смерти отделяется от тела и продолжает жить, то нет никакого повода придумывать для нее еще какую-то особую смерть. Так возникло представление о ее бессмертии…
В этих словах Энгельс кратко и четко объяснил происхождение мифа о бессмертии души, мифа, который в той или иной «редакции» является составной частью почти всех религий.
А индейцы племени дакота наделили человека четырьмя душами, причем когда человека убивают, то первая душа остается у тела, вторая уходит в селение, третья витает в воздухе и только четвертая удаляется в страну душ.
Разум всегда протестовал против смерти человека, еще недавно полного сил. У всех народов есть легенды о воскрешении из мертвых с помощью «живой и мертвой воды», волшебных снадобий или «святого слова». Миф о бессмертной душе давал иллюзию бессмертия. Отсюда же родилась и вера в привидения.
Кого только не сводит случай в дороге и о чем только не говорят попутчики! Я, тогда еще молодой врач, но уже не один год занимавшийся психологией, ехал на Дальний Восток в купе со священником, старым врачом и философом.
Всю дорогу священник и мой коллега спорили о душе. Священник (а это был эрудированный богослов), не разделяющий понятия духа и души, упрекал Аристотеля, впервые разделившего их, в непоследовательности. Священник защищал наличие двух начал — божественной души и материального тела, причем, как идеалист, душу он считал первичной, а тело — только органом, функцией души. Как служитель религии, он доказывал бессмертие души, аргументируя свои высказывания не только цитатами «отцов церкви», но и философов-идеалистов, начиная от Платона и Гегеля и кончая современными буржуазными.
Врач защищал Аристотеля, доказывая, что его трактат «О душе», по существу, явился первым сочинением по психологии. Он называл душу «невестой без места», так же по памяти приводя цитаты, показывающие, что древние философы помещали душу сначала в кровь, потом в грудь, наконец, в голову.
— Современная же физиология высшей нервной деятельности, — говорил он, — признает только динамическую локализацию психических функций, считая, что функция сознания — это функция мозга в целом и потому сознание не имеет своего особого центра.
Философ, не вмешиваясь в спор, поддакивал врачу. Однако, когда врач стал доказывать, что душа человека — «это только сумма рефлексов», и на ряд примеров богослова о проявлении у человека добра, красоты, долга, совести начал отвечать стандартной фразой: «Это условный рефлекс, как у собаки, и ничего больше!» — философ вмешался в спор.
Но каково же было мое удивление, когда спорить он начал… с врачом.
— Не нужно упрощать, — сказал он. — Вы вульгаризируете Павлова, который на одной из своих сред говорил: «Они же вообразили, что будто дело стоит так, что это вроде мешка, где навалены картофель, яблоки, огурцы и т. д. Но никто никогда так не думал. Раз вы имеете организм, то ясно, все элементы взаимодействуют друг с другом, как в химическом теле водород, кислород и углерод действуют, смотря по тому, как они размещены в молекуле. Никто не говорил, что это есть сумма. Раз это система, то элементы, конечно, взаимодействуют друг с другом, а наше дело начинать изучение с взаимодействия их».
— Нельзя забывать, — продолжал мой спутник-философ, — и о словах, сказанных Энгельсом, хотя по другому поводу, но применимых к тому, о чем мы сейчас говорим: «Открытие, что теплота представляет собой некоторое молекулярное движение, составило эпоху в науке. Но если я не имею ничего другого сказать о теплоте кроме того, что она представляет собой известное перемещение молекул, то лучше мне замолчать».