Звуки молитвы вдруг слабеют, словно храм с молящимися отступил куда-то очень далеко. Позолоченные изваяния Кришны и пастушек вокруг него, муляжные плоды манго и попугаи на ветках — все это заволакивается туманом. Зато язычки светильников вспыхивают вдруг нестерпимым светом… Ума задыхается. Она уже ничего не видит и не слышит. Осталось только одно ощущение: его рука касается ее тела — предплечья, плеча, шеи…

Только столкнувшись с двумя женщинам, входящими в храм, Ума приходит в себя. Свежее дыхание ветерка ласкает ее пылающее лицо, а по всему телу звенит и переливается горячая кровь. И она все еще чувствует на шее сладостное прикосновение его руки.

Ах, как все это необыкновенно! Сердце ее поет и ликует, в нем как будто и не бывало недавних терзаний. Да, теперь и она счастлива, теперь и она может веселиться вместе с подругами. Более того, она может им сказать: «Вы никогда не испытали того, что испытала я!».

И чтобы убедить себя, что все случившееся не было сном, чтобы сохранить и сберечь это чудесное прикосновение, она хочет прикрыть ладонью то место на шее, которого коснулась рука юноши… и тут же вскрикивает, вся похолодев от ужаса: золотое ожерелье исчезло!

Там позади осталась только тьма и пустота, а перед ней, словно стены тюрьмы, чернеют очертания родного дома…

_____

Вдали от родины

Выплюнув непрожеванный кусок ананаса, Майтхилон брезгливо скривил губы.

— Дерьмо, а не фрукты! — сердито пробормотал он. — Эти египтяне только и умеют, что обирать людей! Вместо супа подали какую-то бурду, в лепешках — отруби… А мясо! И где они только достают такое? Одни сухожилия! Дохлую собаку ободрали, не иначе! А на закуску зеленый ананас принесли!.. Будьте вы все прокляты!

Видя, как Майтхилон морщится и плюется, Садананд усмехнулся. Впрочем, он тут же отвел взгляд и вновь устремил его на свои помятые брюки. Что касается пищи, то здесь он не был особенно разборчив, считая, что надо есть все, что дают, лишь бы голод утолить. Кому какое дело, что там у тебя в желудке! А вот брюки — совсем другое, ведь они всегда на виду. Брюки должны быть вычищены и отутюжены, особенно когда ты в городе.

Заметив усмешку Садананда, Майтхилон поднял брови, а его яростно трепетавшие ноздри замерли, словно к чему-то принюхиваясь. Он вытер губы носовым платком, хитро улыбнулся и спросил:

— А ну, сознавайся, как ее зовут?

— Кого? — Садананд даже рот раскрыл от неожиданности.

— Ту самую, кого ты сейчас вспоминал, ухмыляясь!

Садананд вдруг смутился, хотел что-то возразить, но только махнул рукой.

— А ты все-таки скотина, — после некоторого молчания сказал он.

Майтхилон сразу стал серьезен, нахмурил лоб и, откидываясь на спинку стула, буркнул:

— А ты полегче! Я ведь могу и бока намять…

Был тихий вечер — двадцать третье ноября 1940 года. Только что пробило девять. Майтхилон и Садананд, два солдата индийской части, дислоцированной в Египте, получив увольнительную до утра, вышли в город, чтобы подышать пыльным воздухом каирских улиц и поразвлечься на досуге. Побродив бесцельно по набережной, друзья зашли в кино, посмотрели какой-то фильм с участием Греты Гарбо, а потом завернули в дешевую харчевню, на вывеске которой красовалась полная луна и три звезды. Здесь, уплатив по двадцать пиастров, они получили дешевый обед из четырех блюд.

— Сыт я этим Египтом по горло! — продолжал ворчать Майтхилон. — Куда ни глянешь, всюду грязь, вонь, тоска зеленая…

— Уж ты скажешь! — отозвался Садананд, завязывая шнурок на ботинке. — Для тебя и пирамиды — тоска зеленая!

— Не говори мне про эти пирамиды! — Майтхилон повысил голос. — Тут пирамиды, а у нас в Индии — Таджмахал[15]… Подумаешь! А на каждом шагу только жулики да проститутки… А ты, я вижу, все любуешься этой глупой луной над барханами… Что же, хорошее средство, чтоб не думать о смерти!

При последнем слове Садананда передернуло. Смерть! Посвист пуль, грозный лязг и грохот орудий, танки, изрыгающие пламя! Кровь и смерть — вот цена каждого дюйма завоеванной земли!

Садананд сцепил пальцы, ощутил холодок обручального кольца. И сразу горячая волна прилила к сердцу, словно пышущее жаром тело Мадхави коснулось его груди. Где-то за этими песками, за бескрайним простором океана и за многие сотни миль от этого берега затерялась в зелени полей его родная деревушка. И там до поздних сумерек любящие глаза неотрывно глядят на дорогу. Там его ждет яркая и пламенная, как расплавленное золото, любовь Мадхави…

И тут в ноге заныла рана, которую он получил месяца два назад. Пуля прошла навылет через мякоть бедра. Угоди она на фут выше — его бы давно не было в живых. Умереть? А ради чего, собственно? Чтобы отвоевать лишний клочок земли! И не той земли, на которой стоит Таджмахал или пусть даже пирамиды, а голой, бесплодной равнины, богатой лишь змеями да скорпионами!

Садананд печально взглянул на друга. На обветренных губах Майтхилона играла улыбка.

— А все-таки как же ее зовут? — ехидно спросил он, кладя локти на стол.

— Кого?

— Да ту самую… У тебя, я заметил, при воспоминании о ней даже слезы навернулись на глаза. Видно, была девка что надо…

— Я думал о жене… Вот это кольцо подарила мне она, когда пришла в мой дом, — голос Садананда дрогнул.

Он протянул левую руку: на безымянном пальце блеснуло золотое кольцо. Майтхилон осторожно повернул его к свету. За столиком воцарилось молчание.

Выйдя из харчевни, они зашагали по нескончаемой улице. Каждый был занят собственными мыслями. Налетающий порывами прохладный ветер сметал пыль с карнизов домов. Майтхилон то и дело вертел головой, стараясь заглянуть в освещенные окошки. А Саданандом овладело то гнетущее чувство одиночества, когда человек не замечает ничего вокруг. И в голове его, в такт шагам, назойливо звенел, словно оторвавшийся кусок жести на ветру, обрывок песни: «Не здесь, а там… Не здесь, а там… Не здесь, а там…»

— Нам осталось только две ночи: эта и завтрашняя, — нарушил молчание Майтхилон, когда они дошли до перекрестка. — Ведь послезавтра нашу часть отправляют в пески. Кто знает, доведется ли еще раз погулять по улицам Каира!..

— Не хочу я больше на фронт, — тихо сказал Садананд.

— Ну, раз так — выпей яду. А пока ты живой, тебя заставят идти. Никому нет дела до того, хочешь ты или не хочешь. Англичане тебя купили, вот и служи им, пока не подохнешь. — Майтхилон обнял товарища за плечи и ласково тряхнул его. — Мы воюем не за себя, друг! В этой войне солдату принадлежит только одно — его жалованье. Зато уж эти денежки он может расходовать, как ему заблагорассудится!

Майтхилон вдруг остановился и настороженно повернул голову в сторону темного переулка.

— Там, кажется, стоит одна, — проговорил он вполголоса. — Ну как? Пойдем?

В темноте, действительно, можно было различить женскую фигуру. Она медленно двигалась им навстречу, прошла мимо них совсем рядом и повернула обратно. Из-под покрывала блеснули большие влажные глаза.

— А откуда ты знаешь, что она такая? — сердито спросил Садананд.

— На то у меня глаза… Ну, идешь?

— Нет, — потупясь, бросил Садананд и дотронулся рукой до заветного кольца. И тотчас же перед ним возникло залитое слезами лицо Мадхави и ее плечи, вздрагивающие от рыданий.

— Но ты ведь знаешь, что… что послезавтра мы выступаем! — срывающимся голосом проговорил Майтхилон.

— Знаю.

— И все-таки ты не пойдешь со мной?

— Нет.

— Ну и дурак.

— Нет, я не дурак.

— Ну, тогда еще хуже: ты не мужчина.

Майтхилон презрительно взглянул на своего друга и вдруг ласково, как ребенка, похлопал его по плечу:

— Ладно, ступай в казарму, отдыхай. Встретимся утром на поверке.

И весело насвистывая какую-то песенку из кинофильма, он устремился за женщиной в темный переулок.

Глухая полночь. Луна сияет на небе. Гребни высоких барханов словно дымятся: это легкий ветерок взметает струйки песка.