Что побуждает рыбу всплывать, когда раздается свист? Поскольку мы сами слышим, можно предположить, что рыба тоже слышит и, следовательно, реагирует на звук. Но ведь она может и не обладать слухом, а видеть движения человека со свистком и на них реагировать. Как узнать, что в действительности происходит? Можно, например, проделать те же движения, но не свистеть при этом. Если рыба не всплывает, ясно, что не только эти движения являются раздражителями. Можно, наоборот, свистеть не двигаясь. Можно блокировать или совсем удалить орган, который предполагается ответственным за поведение рыбы (в данном случае внутреннее ухо). Если после этого она перестанет всплывать, значит, до операции она обладала слухом.

Как только это установлено и нет сомнений, что рыба слышит, следует переходить к систематическим исследованиям возможностей органа слуха: сколь тонкие различия высоты звука способно воспринимать ухо и сколь слабым должен стать звук, прежде чем животное перестанет реагировать на него?

Любая естественная реакция животного, например стремление к пище, может быть использована, чтоб изучать поведение. Однако естественные реакции не всегда удобны в исследовательской работе. В таких случаях можно приучить животное к специфическому раздражителю, многократно применяя его одновременно с естественным. Именно это и делал Фриш, свистя каждый раз, когда давал рыбе еду».

Исследования продолжались… Фриш обнаружил местоположение органа слуха у рыб, определил значение разных частей органа слуха… В конце концов все эти работы сделали его почетным членом Немецкого общества врачей по специальности ухо, горло, нос. Он был единственным немедиком в этом медицинском обществе.

За праздником признания, как всегда, следовали долгие будни исследовательского поиска, который по-прежнему требовал сил, внимания, времени, жизни.

Впрочем, ни сомик, ни его собратья со всеми своими загадочными способностями, повадками, чувствами, в том числе и шестым чувством, с его органом равновесия, ни открытие у рыб первичных элементов химического языка — сигналов тревоги, выделяемых в водную среду поврежденной рыбьей кожей и с молниеносной быстротой разгоняющих целые стаи, ни множество других увлекательных работ, которые манили Фриша, ни полностью оправдавшиеся опасения отца насчет ожидающей зоолога суровой нужды и невозможности сводить концы с концами (к тому же то были трудные для послевоенной Германии годы) — ничто не могло изменить заведенного порядка исследований: зимой — рыбы, с весны — пчелы.

Возможно, что дальнейшее изучение физиологии слуха и зрения рыб, уже завоевавшее Фришу известность в научном мире, и избавило бы профессора и его семью от материальных забот. Но он не мог не возвращаться летом к своим пчелам, к своим ульям, далеко не всегда полным меда.

Больше того, Фриша все серьезнее начинал занимать именно его летний объект, он все чаще восторгался богатством урожая идей и новых планов, который приносит изучение обитателей улья. Он продолжал работать с пчелами всюду, куда его перебрасывала судьба. И всюду к институтам, которыми он руководил, стягивалась молодежь: влюбленные в зоологию студенты, лаборанты, приват-доценты. Для каждого в записной книжке Фриша всегда наготове был запас тем для интересных исследований. Хватило бы только сил, а в вопросах, ожидающих решения, недостатка не будет. Фриш разослал своих помощников в соседние страны — во Францию, в Англию, Данию, Швецию, Швейцарию — знакомиться с работами зоологов. Они привезли много полезной информации. В Советскую Россию поехал один из самых талантливых ассистентов Фриша — молодой доктор Г. Рэш.

Он вернулся из Москвы с кучей новостей…

Но тут старый Рихард Гертвиг решил уйти на покой и призвал себе на смену в Мюнхен своего давнего ученика. Так Фриш, 15 лет назад впервые вступив в институт, чтоб изучать здесь милую его сердцу зоологию, теперь вернулся сюда директором.

И вновь потянулись, побежали годы работы: зимой с гольянами и сомами в аквариумах, летом с пчелами в поле, в степи, на опушках.

Теперь прерву повесть о работах Фриша и расскажу, как мне довелось увидеть и услышать его и даже узнать, что ему известны мои наблюдения, сделанные на подмосковной пасеке в Горках Ленинских. Короткое отступление, которое я здесь допускаю, проливает, по-моему, свет на некоторые черты личности Фриша как ученого, на стиль его исследований. Потому-то эта история и приводится здесь.

Уже в том возрасте, когда Фриш был почтенным профессором, попал я на пасеку Звенигородской биостанции Московского университета. Здесь вблизи от крошечной избушки, превращенной Александром Федоровичем Губиным в пасечный домик и лабораторию, стояло десятка полтора ульев. На площадке перед лабораторией обращал на себя внимание плоский, вертикально укрепленный короб. Александр Федорович снял с него утепляющие ставни, и за стеклянными стенками замелькали в пчелиной сутолоке маленькие цветные пятнышки — метки на спинках насекомых. Ни на пасеке коммуны имени Щорса на Волыни, где я проходил первую студенческую практику, и где моим учителем был старейший в области знаток пчеловодства, ни у других пчеловодов, с которыми я позднее работал, — нигде не было плоских стеклянных ульев, никогда не приходилось мне до того видеть и меченых разноцветными точками пчел.

Теперь всякий, увидев одиночек, выделенных из общей массы обитателей улья красочным тавро, без труда сообразит, в чем их назначение.

— Последите за любой меченой пчелой, ну хоть бы за этой, — говорил Александр Федорович. — Видите, как быстро они совершают свои круги, бегая по сотам. Это и есть сигнал, каким вербуются новые сборщицы корма и одновременно даются наводящие указания о том, где ожидает фуражиров взяток.

Через несколько дней я покинул Звенигород, прочитав на прощание А. Ф. Губину блоковское стихотворение со знаменитыми строчками: «…Погружался в море клевера, окруженный сказками пчел…» Уезжал я не с пустыми руками. Александр Федорович снабдил меня на дорогу русским изданием сразу очаровавшей меня книги Фриша «Из жизни пчел» и целой стопкой своих собственных статей. Все они были посвящены одному: как скармливать пчелам ароматизированный сахарный сироп, чтоб вернее направлять их на цветущие посевы нужных культур. Известные опыты академика И. П. Павлова, его методы выработки условных рефлексов у собак, дрессируемых с помощью корма, были здесь положены в основу работы с беспозвоночными, у которых головной мозг представляет только небольшой нервный узел, несколько больше, чем остальные, развитый. Опыты Александра Федоровича сразу же привлекли к себе внимание и биологов, и пчеловодов в СССР и за рубежом. Г. Рэш, приехав в Советскую Россию, также познакомился с этими исследованиями: они были далеко нацелены в теории и весьма важны для практики.

Колхозы и совхозы в нашей стране переходили на новые севообороты, всюду вводились посевы кормовых трав, в том числе красного клевера, и каждый год требовалось огромное количество семян этой бобовой культуры. А семян было недостаточно. Дрессировка пчел на посещение и опыление клеверных головок удваивала и утраивала количество оплодотворенных цветков и урожай семян.

«Сказки пчел», которые услышал Александр Блок в море клевера, обещали стать реальным агрономическим делом. Разум человеческий, приложенный к тому «Разуму цветов», который так восхитил С. Я. Маршака, оказался способен совершать подлинные чудеса.

…Двадцать лет спустя, вместе с другими советскими пчеловодами приехал я в Австрию на международный конгресс и каждый день отправлялся слушать доклады, читавшиеся с трибуны величественного зала Венской ратуши. Вдоль высоких стен спускались праздничные разноцветные флаги государств, приславших сюда своих представителей.

Сколько здесь собралось пчеловодных знаменитостей, известных нам до этого только по статьям и книгам!