Кожевники и мраморщики, тоже привлеченные дракой, стояли в стороне, скрестив на груди руки, и приговаривали:

— Нечего сказать! Хорошенькое представление вы устроили!

Няньки и матери, застигнутые врасплох, разбегались по набережной с громкими воплями, таща за собой детей. Проходивший мимо омнибус остановился, накренясь на левый бок, и все пассажиры, как те, которые сначала напугались, так и те, которым показалось это забавным, одинаково наслаждались зрелищем с высоты империала. Тем временем хозяин гостиницы синьор Балестри запер входную дверь и послал своего помощника за полицейским комиссаром.

Драка продолжалась минут десять-пятнадцать, и только Дель Буоно, пробравшемуся в самую гущу свалки, удалось ее приостановить.

— Позор, позор! — вопил он, поминутно поправляя пенсне. — Стыдитесь! Ведь у вас честные мозолистые руки! Стыдитесь, несчастные!

Благодаря своему авторитету и всеобщему уважению, которым он неизменно пользовался, он сумел призвать строителей к порядку. Только тогда все заметили, что Олиндо исчез, а Аминта бьется в судорогах и все лицо его в крови.

Но прежде чем их разгоряченные головы успокоились и прежде чем посланный из гостиницы прибыл по назначению, из казармы вышел караульный взвод под командой офицера. Этого оказалось достаточно, чтобы площадь мгновенно опустела. Офицер все же успел задержать нескольких солдат, а вместе с ними Дель Буоно и десятерых каменщиков, которые растерялись и не успели убежать вовремя. Прибывший вскоре полицейский комиссар надел на них наручники.

Из каменщиков, работавших вместе с Метелло на строительной площадке по улице 20-го Сентября, забрали одного Леопольдо. В тот вечер, уложив детей, молодая свояченица напрасно ждала его возвращения.

Метелло подоспел на место происшествия одновременно с караульным взводом, но со стороны площади Синьории. Он уже не думал о прелестной Идине, хотя еще чувствовал запах ее духов. И сразу же его увлекла общая паника.

— Скорее! Беги! — крикнул ему Джаннотто.

Они остановились только за мостом Грацие на другой стороне Арно. Надвигалась ночь. Как ни напрягали они зрение, им не удавалось разглядеть, что происходит на площади Кавалледжери. Теперь по обе стороны моста была засада. Поэтому забастовщики побежали прямо в район завода Пиньоне, чтобы обсудить обстановку и посоветоваться с тамошними рабочими. Дело касалось уже не только каменщиков; речь шла о Дель Буоно и о Палате труда. Они разыскали рабочих Пиньоне в комитете Общества взаимопомощи, где одни играли в карты, а другие готовили гирлянды для воскресного бала.

— Что же вы думаете теперь делать? — спросила Эрсилия у Метелло, выслушав его рассказ.

— Кое-что мы уже сделали, а завтра обсудим, как быть дальше.

Рабочие Пиньоне послали телеграмму Пешетти и подняли на ноги всех находившихся в городе вождей социалистов. Потом стало известно, что Дель Буоно, Леопольдо и других арестованных собираются перевести в тюрьму Мурате.

— Их обвиняют в том, что они затеяли драку, и требуют назвать остальных ее участников.

Затем состоялось собрание в помещении партии. Выступали рабочие с завода Галилео и со стекольного завода. Было написано обращение, которое сейчас же отдали печатать.

«Настало время доказать, что народ поддерживает нас, — говорилось в обращении. — Главная задача сейчас — снять арест с Палаты труда и освободить Дель Буоно».

Умы были возбуждены, все участники собрания выказали решимость бороться до конца и, если потребуется, не останавливаться даже перед всеобщей забастовкой. Работница с табачной фабрики, из Рикорболи или из Бандино, «и вовсе не дурнушка», которую Метелло знал в лицо, крикнула:

— Можете положиться на нас!

Не приходилось сомневаться в рабочих с заводов Галилео, Пиньоне и механических мастерских. Представитель стекольного завода поручился за своих. Среди присутствующих был один рабочий с мукомольной фабрики, и его спросили:

— А на вас можно положиться?

Это был высокий, грузный человек, «вроде Немца». Он пожал плечами.

— Надеюсь. Лично я — за, но нужно послушать, что скажут другие, не могу же я ручаться за всех.

Тут вмешался один пекарь из ночной смены:

— Если вы примете участие, это намного облегчит нам дело.

— Понимаю. Нам тоже будет легче, если и вы поддержите забастовщиков, — ответил рабочий мукомольной фабрики.

Таково было положение дел. Дель Буоно, Леопольдо и десять рабочих сидели в полиции, а может быть, уже и в Мурате; Аминта был в больнице, Палата труда — опечатана. И каменщики отныне должны были действовать на свой страх и риск.

— Завтра утром к префекту или в квестуру отправится делегация, — закончил свой рассказ Метелло. — Правда, еще неизвестно, примут ли ее, но делегаты свяжутся с Римом по телефону и, если до вечера ничего не изменится, возможно, решатся на всеобщую забастовку. Мы же пока ничего предпринимать не будем. Нам говорят: «Надо думать, что после того, как вы затеяли всю эту историю, вы теперь не пойдете на попятный?» И хотя никто и виду не подает, нетрудно догадаться, что все раздражены против нас. Что ж, они, пожалуй, правы.

Метелло отодвинул тарелку, положил руки на стол и оперся на них подбородком. Эрсилия убрала посуду.

— Не падай духом, — сказала она, отошла к раковине и, снова вернувшись к столу, спросила: — Что же вы собираетесь делать дальше?

Он рассказал, как они решили действовать, и добавил:

— И все это вышло из-за Олиндо.

— Не обвиняй его. Он просто не такой дипломат, как Немец. И разве Немец и другие не хотели того же самого? Кроме того, Аминта первый набросился на него.

— Ты пытаешься оправдать его.

— Нельзя же забывать, что у него семья на руках!

— У Аминты тоже есть семья; у каждого из нас семья. А у меня разве ее нет?

— Вспоминай об этом почаще, — вырвалось у нее.

От обиды, которую он нанес ей своей изменой, у Эрсилии вдруг сжалось сердце, и она нечаянно проговорилась, но тут же раскаялась.

— Прости меня, я совсем не то хотела сказать.

И опять рассердилась на себя.

— В общем, — заключила она, — я ошиблась.

Но Метелло был слишком поглощен мыслями о последних событиях, чтобы разгадать истинный смысл ее слов. Он поднялся и с раздражением отодвинул стул. Стул упал, а Метелло так и не стал его поднимать.

— Я понимаю, ты хочешь сказать, что ошиблась не ты, а я, мы все; что нам не следовало заваривать эту кашу. Олиндо прав, Немец прав. Надо довольствоваться тем, что бог пошлет. Надевай хомут и не жалуйся на кнут. Скажи это — и кончен бал. Я по крайней мере буду знать твое мнение.

Он вошел в спальню, снял кепку, повесил ее на спинку кровати, скинул ботинки, брюки и лег.

Эрсилия вошла вслед за ним, неся лампу.

— Сейчас я тебе объясню, что я хотела сказать. Олиндо и те, кто заодно с ним, конечно, не правы, они поступают плохо. Но их тоже можно понять. Нельзя требовать, чтобы каждый умел хорошо разобраться в обстановке, когда он видит, как страдают его дети.

— Хватит! — сказал он. — Не заставляй меня без конца думать об этом. — Он повернулся на бок и уткнулся лицом в подушку. — Иной раз просто сам не рад, что на свет родился!

— Это ты брось! Ведь мы рождаемся не по своей воле, — отозвалась Эрсилия как можно веселей и даже попыталась улыбнуться. Потом сказала: — Сними-ка эту рубашку, она вся мокрая от пота.

За распахнутым окном стояла ночная тишина. Только время от времени из винной лавки на углу доносились чьи-то голоса. Муж Челесты, закончив играть в карты, прощался с конюхом. Часы пробили два.

— Мне нужно встать в четыре, — сказал Метелло. — Кто же меня разбудит? Ну и денек был сегодня!

— Я разбужу тебя, — ответила Эрсилия. — Не беспокойся.

Метелло закрыл глаза, и она, решив, что он заснул, сняла с него носки и накрыла простыней. Взяв лампу, она высоко подняла ее и минуту стояла, глядя, как он спит. Он лежал на боку, одна щека его сплюснулась от подушки. И боязнь за него пересилила обиду, которая еще была жива в сердце Эрсилии.